Когда их глаза встретились, увидел в них Серёгин поиск поддержки, необходимость высказаться.
И, понимаешь, я ведь собственными руками к сватье-то, значит, чёрта чуть не привела. Это наказание нам, старуха снова уставилась на Сергея, но теперь её взгляд был более оценивающий, за внучку нашу она чуть понизила голос, словно собиралась доверить какую-то тайну, и снова замолчала, сомневаясь, говорить её Серёге или нет, да какой он ей Серёга, она ведь и имени его не знает, и знакомы-то они с полчаса, и видятся впервые. Первый, а, возможно, и последний раз.
Это так Серёгин рассуждал, а что происходило в голове старухи? Но она всё ж решилась.
Не, вообще-то Алёнка девка хорошая была умница, красавица работящая такая, это, стало быть, когда дома-то жила. Но на беду грамоте её родитель обучить вздумал. Все на покос, а она книжки читает, ещё какую работу мать ей задаст, а она уже устала. Нелёгкая это работа книжки-то, значит, читать, старуха снова оценивающе оглядела Серёгина. Ну а как эти-то пришли, в кансамол её приняли, в её лице сейчас сожаление и неподдельная любовь к внучке сменились откровенной ненавистью, опушилась она уже к тому времени, заневестилась, парни чаще под окнами на гармошке играть стали, а она, дурёха, в город уехала, по культурной части специалистом стала. В клубе она там самодеятельностью руководила, бабка вот чего Серёгин никак не ожидал вполголоса выругалась и злобно плюнула. Комиссар какой-то у неё там, в городе, появился, потом уехал, потом ещё кто-то. Как я плакала тогда потом с художником клубным жила, потом с милиционером, в общем, пошла девка по рукам Раз приходит начальство в клуб-то, а она пьяная на столе-то этом, где в шары играют, значит, спит в самом, значит, срамном виде, а на брюхе-то у неё ниже пупа, бабка неожиданно довольно резким движением хлопнула себя по этому месту, этот, значит, ихний, Ленин нарисован срамота! и до того почтенная старушка вновь плюнула, как заправский сиделец. Ну, художника нашли быстро, все они там спали это у них собрание ячейки называется. И ведь как хитро нарисовал, где пуп у неё там у него звезда, ну, на кепке, стало быть. Ну, а там где, старуха на секунду замялась, подбирая слово, там, где у Ленина ихнего борода, там, значит, у Алёнки настоящая шерсть начинается. И ведь как, паршивец, нарисовал, смывать всяко пробовали не получается Вот так, мил человек, не уберегли мы внучку, не уберегли Люди говорят, что до обеда их, ну, с художником-то этим, будь он не ладен, ещё видели, водили их по следствиям там разным, а потом уже всё, наверное, старуха помолчала, а затем добавила, страшно жить стало, страшно, люди страшнее чертей порой оказываются
После этих слов тётя Шура словно зависла. Серёгин долго не решался её тревожить, шагал за телегой, рассуждал о жизни, не забывая, какой сейчас на дворе год, всматривался в отрешённое лицо старой женщины, решившейся на столь откровенный, ему, первому встречному, рассказ. А ещё он представлял молодую черноглазую девку, не принявшую деревню, её быт со всеми её курами и козлами, поверившую складно говорящему комиссару и уехавшую в город строить светлое будущее. Что с ними случилось? Посадили, сослали, отправили строить какую-нибудь железную дорогу, ага, с портретом вождя на брюхе. Художника могли, конечно, могли и расстрелять это, пожалуй, вероятнее всего. А вот с девчонкой что скорее всего, просто пропала и не найти сейчас ни её, ни документов каких-либо. А ведь это только становление советской власти, начало красного террора. А что потом будет. Страшно, да страшно. При этих событиях явления кикимор, русалок и чертей всяких кажутся просто детской сказкой, невинным развлечением.
Тёть Шура, а ещё про чертей что-нибудь знаете?
Но тётя Шура продолжала смотреть сквозь Серёгу.
Тёть Шура повторил свой вопрос Серёгин, но уже намного громче.
А?.. Чаго? наконец-то обратила на него внимание восседающая на телеге, как китайский мандарин, старушонка.
Серёгин вдохнул побольше воздуха и ещё раз повторил свой вопрос, как он понял потом, уже слишком громко. Лиза с Николаем, сойдя на обочину, обернулись, с недоумением глядя на него, а тётя Шура поглядела на него даже с какой-то обидой, что-нибудь типа: «Чего орёшь-то, дурень, я не глухая», она не сказала, а лишь приосанилась, чувствуя в Серёге благодарного слушателя.
Не знаю про кого, но ещё такую историю знаю. На святки, когда колядовщики ходят, дело было. Ходил колядовать-то раньше, наверное, а? и не ожидая никакого ответа, продолжила: В городе, в Енисейске, стало быть, ходили ряженые, три парня, быка продавали. Один, стало быть, как продавец, ну а двое как бык: шкурой скотской накрылись, вперёд, стало быть, голову с рогами на палке выставили и ходют, народ веселят. Продавец этот, стало быть, быка расхваливает на все лады, а те, которые под шкурой, песни поют, подпрыгивают, ноги задирают по просьбе хозяина, ну, или тех, кто их угощает. Ну и зашли в избу одну. «Купи быка», говорит продавец хозяину. Дед там сидел у лучины, только сказали так, стало быть, лучина раз и погасла. Оторопели парни враз. А голос из темноты им и говорит: «Сколько стоит?» Ну, на этот случай у них уже прибаутка запасена, конечно же, была. «Сто рублей!» говорит этот продавец, который ряженый, а те, под шкурой, уже запеть что-нибудь собирались, мол, какой он бык хороший, но голос из темноты говорит: «Хорошо, по рукам, мясо наше, шкура ваша, сто рублей на столе», и кто-то здоровенной лапищей пожал, как рассказывал этот парень, ну, продавцом который был, ему руку. Вот, а когда свет зажегся, никого в доме не оказалось, кроме старичка немощного; у порога шкура эта лежит, на столе сторублёвка, новенькая, как только нарисованная, а парней, что под шкурой прятались, никто и никогда больше не видел. Городового позвали, он, стало быть, допрос учинил. Дед этот говорит, что как только ребята дверями хлопнули, у него лучину задуло, вот и пошёл он за печку серянки искать, свечи огарок нашёл, чтобы ребятам светлее выступать было, и не разговаривал он с ними в темноте Закончили следствие тем, что дед не виноват, ста рублей у него никогда не было, потому как сам он бедствующий и окромя медяков в руках денег не держал. Ни крови, ни других следов, ни, этих, как их улик, тоже не нашли. Парня этого допрашивать стали, а он то ли от случившегося, то ли от следствия этого ненормальным сделался говорить не может совсем, не то что песни петь. Отправили его в лечебницу для душевных. Вот такая история, но это люди рассказывают, я сама не видела, коль соврала, значит и мне соврали.
Глава 6
Мне тут Лизавета про тебя рассказала, начал всегда серьёзный Николай, это всё правда? Ты, правда, из будущего?
Серёгин пожал плечами.
А я сразу Тимофею говорил, что ты словно не из нашего мира, а он заладил: «Из графьёв, из графьёв». В одном мы сошлись с ним, что в город тебе нельзя сразу-то было Если бы ты сразу рассказал, ни за что бы не поверил, а оно вон как получилось Ты, Сергей, там-то в каком году жил?
В две тысячи одиннадцатом.
Я правильно понял, в Енисейске, да?
Серёгин кивнул.
Ну и как, как живут у вас люди, коммунизм уже построили?
Серёгин внимательно посмотрел на Николая, в его лице не было ни усмешки, ни какой-либо иронии. «Спокойным» окрестил его Серёгин в начале их знакомства, таким он и оставался, таким был и сейчас. От его серьёзных вдумчивых глаз, довольно ярких и молодых, во все стороны разбегались морщинки. У Сергея уже было несколько снимков, он их уже рассматривал. На них Николай казался намного старше. Сколько же ему лет на самом деле? Что ему рассказать? Про то, что коммунизм это бред сивой кобылы, про то, что коммунисты единственные за всю историю человечества, кто испытывал химическое оружие на мирных гражданах своей же страны, на крестьянах, а «вождь мировой революции» собственноручно подписал на это разрешение, с одной приписочкой, что, мол, надо исключить падёж крупного рогатого скота, и потравили на хрен пятнадцать тысяч человек в тамбовской губернии. Наверняка он про это не знает. А, может, рассказать про лагеря, как охраняла госмашина народ от врагов народа, вернее, ещё будет охранять, о том, какими силами будут строиться каналы и железные дороги или о созревающем культе отца всех народов. Наверное, он мне даже не поверит, хотя про красный террор он, скорее всего, уже знает, и не понаслышке.
Николай, а скажите, здесь, ну, то есть сейчас, какой год?
Двадцать пятый, тысяча девятьсот двадцать пятый, сентябрь месяц, с интересом ожидая Серёгиного ответа, отрапортовал Николай. Серёгин ещё какое-то время поразмыслил, ища выход. Наконец, решив, что знание истинной ситуации никого от неё не убережет, а, возможно, и наоборот, наконец, решился: