Двадцать пятый, тысяча девятьсот двадцать пятый, сентябрь месяц, с интересом ожидая Серёгиного ответа, отрапортовал Николай. Серёгин ещё какое-то время поразмыслил, ища выход. Наконец, решив, что знание истинной ситуации никого от неё не убережет, а, возможно, и наоборот, наконец, решился:
Видите ли, Николай, для нас, там, Серёгин мотнул головой назад, и сам чуть было не обернулся, где это там, там совершенно другой мир, там в двадцать первом веке, нет Там нет коммунизма, как нет кикимор и чертей, и даже разговоров про это никто не ведёт, это считается бредом, ну или, в крайнем случае, сказкой или шуткой.
Тень сомнений и неверия покрыла лицо Николая, они остановились.
Понимаешь, Николай, мы живём, то есть я жил в другом мире, здесь же, на этой земле, Серёгин покрутил головой, нашёл солнце и, быстро сориентировавшись, продолжил: Вон там Кемь, на ней деревни Плотбище, Ялань, Подгорная, Чалбышево. Там, внизу Усть-Кемь, вверх по Енисею Енисейск будет. Ещё выше Маклаково, Казачинское, Красноярск, та же земля, но мир другой.
Николай смотрел на него в упор, даже тогда, у телеги, когда Серёгин был со связанными руками, его не рассматривали так внимательно. Они стояли на дороге друг напротив друга и смотрели глаза в глаза; топота копыт и скрипа телеги уже не было слышно. Вдруг морщины на лбу Николая как бы разгладились, он отвёл плечи назад, хрустнув костями, и стал как будто даже выше:
Ну, это понятно, что другой мир, а как же иначе-то, пойдём, давай быстрее, отстали вон как, и он зашагал по дороге.
Серёгин в два прыжка догнал его и тут же получил вопрос в продолжение разговора:
Хорошо ли живётся вам в вашем мире?
Поначалу Серёгин надеялся отделаться фразой типа: «везде хорошо, где нас нет», но последовали другие вопросы, и он решил рассказывать сам про всё: про телефоны и телевизоры, про освоение космоса и интернет, про образование и медицинское обслуживание. Особенно Николая удивило, что государством управляет, якобы, президент и кабинет министров, и что все эти чиновники, якобы, выбираются народом. Сначала он ухмыльнулся, а при втором «якобы» открыто разулыбался, что вызвало эту улыбку, Серёгину оставалось только догадываться. Но после этого политика перестала быть запретной темой, Серёгин поведал о настырных японцах и вороватых хохлах, о противных китайцах и подлых поляках. Рассказал он о конфликте с Грузией, о войне в Чечне и Афганистане. Что касается «советской власти», Серёгин старался тактично обходить, ни разу не обмолвился он про Советский Союз страна государство Россия, он сам уже начал было верить, что не будущее это, а всего лишь параллельный мир. Но Николай, как оказалось, был не так прост, всё это время он внимательно слушал Серёгу, удивлялся, делал большие глаза, качал головой или цокал языком, кивал, а когда Серёгин замолчал в раздумье, чем бы ещё удивить Николая, тоже тактично выждав паузу, вдруг сказанул:
Я знаю, что ничего у них не получится.
Серёгин принялся было перебирать последние произнесённые им слова, пытаясь сообразить, о чём это он, но Николай, не дожидаясь ни Серёгиных вопросов, не набивая многозначительным молчанием себе цену, продолжил:
Нельзя государство на крови и злобе строить, «кровь людская не водица, не давай крови пролиться». Слыхал такую пословицу? Старая дедовская ещё поговорка, да и злоба с ненавистью это удел слабых. Не может слабый хорошо государством управлять.
Потом оба долго молчали.
Я тебе, Сергей Серёгин, вот какую историю расскажу, и не подумай, что я жалюсь, я так, чтобы ты знал, ну, в случае чего. Эти нехристи, знаешь, как над людьми издевались Ноги людям отрубали, кто с ними не хотел идти Я тебе честно признаюсь, купил справку-то эту, что не годен к службе, а Семён, брательник мой, и в самом деле хворый был. Ну и приехал военком в солдаты набирать, ну какие ему солдаты, семеро по лавкам, меньшой ещё титьку сосал, ну и показал он справку-то эту, всё как полагается, с печатью и штемпелем, а того не знал, что военкома-то прежнего за мздоимство судили и как врага революции приговорили к высшей мере. Зыркнул он так глазищами своими, речь агитационную, говорят, толкнул и спрашивает: «А что это ты, Семён Трифонов, в армию не идёшь?» А сам всё шашечкой поигрывает, ну, как бы для устрашения, да и все мужики думали тогда, что куражится, не первый раз такое бывало. Ну, Семён и говорит не могу служить, товарищ комиссар, ноги, мол, болят. Ну, какой знак он своим красноармейцам дал, или уговор у них заранее был, толкнули они Семёна на колени, а комиссар этот и рубанул его по ногам. Одним махом и отрубил ему обе ступни: «Ну вот и всё, Семён Трифонов, не будут больше у тебя ноги болеть. Раз не захотел за казённые харчи рабоче-крестьянской красной армии служить, ползи домой теперь и пусть тебя баба кормит». Я тогда в отъезде был, мне только рассказывали. Мужики тогда кто дрын, кто оглоблю похватали, а что супротив шашек да винтовок-то сделаешь? Сначала-то их по избам разогнали, а потом всё равно, сколь надо им было, народу набрали и в Енисейск угнали. Нет, были и те, кто добровольно в солдаты пошёл, были и такие, но это те, кому, как говорится, терять нечего. Мужики, как могли, кровь Семёну остановили, лекаря звали, но тот не пошёл, забоялся. Ну, а я приехал, уже вторая седьмица к тому времени шла, плоть уже пахнуть стала, я сразу к бабке Акулине Тяжело умирал. Это заражение крови было, но, представляешь, ни одного дурного слова, ни одного проклятья, всё зубами скрипел. Бабка его, конечно, травками для обезболивания поила, а Лизавета, Николай кивнул в её сторону, всё молилась. Там, на угоре, его и похоронил.
Дорога перевалила через бугор. Идти стало заметно легче, и Серёгин понял, что до сих пор они поднимались в гору. Здесь, на самом высоком месте, пожалуй, ни один путник, наверное, не мог удержаться, чтобы не остановиться, не оглядеться вокруг, не снять шапку и не воскликнуть, хотя бы мысленно: «Боже, красотища-то какая!»
Все оттенки красного, жёлтого мазками гениального художника, умеющего вызвать и трепет, и восторг, были разбросаны по картине мира. Тёмно-зелёные пятна ельника подсказывали, где прячется речка. Они были почти чёрными на этом пёстром платке, хотя местами оттенялись манящей синевой кедрача. Сбегающая вниз дорога сначала была совершенно прямой, а затем начинала соперничать с оврагом, начинающимся на её обочине. Из маленькой промоины от весеннего ручейка он превращался сначала в канаву, а затем в настоящий, полноценный, постоянно мечущийся то влево, то вправо овраг. Дорога тоже, словно от возмущения, не находила себе места. Она ползла то по левому берегу высохшего ручья, то перебиралась на правый, а там, позволив себе неприличный крен, кралась между лесом и осыпающимся оврагом, затем вдруг, решившись вновь, перебиралась на другой его берег. А там, где овраг был достаточно широк, и вовсе шла по его дну, но петляния её от этого меньше не становились, а скорее, наоборот, отдавшись, доверившись ему, она беспрекословно, как верная спутница, повторяла все его движения. Так, сплетённые друг с другом, они и скрывались в тёмном ельнике. На вершине Сергей с Николаем замедлили шаг, а потом и вовсе остановились. Красота-то какая
Да-а-а, протянул Николай.
Серёгин повертел головой, даже назад обернулся. Но лошадки восторга своих хозяев, по-видимому, не разделяли и поэтому ничуть не тормознули, и даже, наоборот, прибавили шагу. Поневоле пришлось последовать их примеру.
Я у Акулины часто бываю, она меня людей лечить учит, много трав целебных показала, ну и других секретов всяких тоже
Сергей удивлённо уставился на собеседника.
Видишь, в чём дело, если бы сразу траву нужную знать, то Семёна можно было спасти но, поняв, что недоумение Серёгина кроется не в этом, начал заново: Не, я в заговоры не очень-то верю, хотя силища в них великая кроется, мне всё травы больше интересны. Представляешь, любую болесть можно излечить, если вовремя заметить её, но, сообразив, что и не это стало причиной Серёгиного удивления, осёкся и замолчал.
Поняв ситуацию, Серёгин смутился и попытался объяснить, тщательно подбирая слова:
Я понял, что вы, Николай, не родственник Акулине Андреевне, а ведь говорят, что способностям этим научиться нельзя, что они по наследству передаются, ну, от бабушки к внучке, например.
Николай усмехнулся:
А у бабки Акулины другая точка зрения, она говорит, что тут дар особенный нужен, как чутьё для охотника, а научиться действительно нельзя, а вот развивать этот самый дар нужно непременно, чтобы не угас он. А про наследование вот что тебе скажу, Лизавета, вон, год-два пожила у Акулины, и стал в ней этот дар просыпаться, сейчас, вон, старухе помогает. А я точно тебе скажу, Николай перешёл на шёпот, никакая она ей не внучка. Серёгин снова вытаращил удивлённые глаза. Она её из какой-то беды вытащила, обогрела, накормила, приодела и внучкой назвала, а самое интересное, что не учит она ничему девчонку-то эту, при мне, по крайней мере. У Лизы свои секреты, свои тайны, свой взгляд на течение любой болезни имеется, вот что расскажу тебе. Так что, кому что передаётся сам решай.
Вдруг Николай резко крякнул, несуразно как-то заохал и громко захлопал ладошами, Серёгин даже испугался. В стороне от дороги, вытянув длинные шеи, постоянно воровато оглядываясь, шёл табунок молодых глухарей. Они стремились укрыться в ближайшем мелкаче, пешком, не торопясь, как говорится, без паники. Лишь одна птица, очевидно, их мамка, сильно хлопая крыльями, налетев при первой попытке на сухой куст шиповника, всё-таки поднялась, в воздухе развернувшись прямо над встревоженными лошадьми, ушла под гору. Её проводили восхищённым взглядом. Затем Николай оглянулся на скрывшихся в густой траве глухарей-подростков и прокомментировал:
Поздние, им сейчас отъедаться надобно, а они, вон, всё ещё в табуне ходят. А это капалуха мать семейства этого. Ага, видал, как она нас от деток своих отводила, если б собака или охотник какой неопытный, туда бы и ушли.