А кто он? растерянно мотнул все еще тяжелой головой Дорожкин. Кто он такой, этот Фим Фимыч?
Фим Фимыч? удивился Адольфович. Да никто. Отличный старикан. Рыбак. Мастер по всяким железным штуковинам. Мой приятель. Знаменит тем, что может подобрать ключик к кому угодно. Душевный ключик, душевный. Он консьержем служит в доме, в котором вы будете жить. Но загоруйковки у него больше не просите. Не даст. Такой жмот, я вам скажу
Глава третья. Дорога и еще немного
Половину пути до Кузьминска Дорожкин проспал. Собственно и ту часть пути, которую он старательно пялился в окно старого громоздкого «Volvo», он помнил кусками. Две объемистых сумки с вещами плечистый мужик, лица которого Дорожкин не рассмотрел, поставил в багажник, сам Дорожкин плюхнулся на заднее сиденье, где и обнаружил, что передняя часть салона, в которой поместился возле водителя Адольфыч, отгорожена матовым стеклом. Машина выкатила на Рязанку, домчалась до МКАД и пошла в сторону Ярославки. Дорожкин еще успел отметить, что Фим Фимыча в машине нет, и решить, что карлик вполне мог поместиться в багажнике вместе с сумками, как голова его окончательно отяжелела, и он уснул. Сквозь сон Дорожкин еще пытался вспомнить, откуда Фим Фимыч взял эти сумки, неужели с собой принес, и не упаковал ли он в них что-то хозяйское, но потом темнота затопила все.
Первый раз Дорожкин проснулся все еще на кольце. Он протер глаза, удивился, что при затонированной перегородке в салоне, стекла машины прозрачны, разглядел проносящийся за окном ночной пейзаж и понял, что справа Митино. Затем машина покатила вниз, Дорожкин прочитал на коробках выставочного комплекса «Крокус Экспо» что-то о международном автосалоне, прикрыл на мгновение глаза, а когда открыл их, машина уже уходила с МКАД на Ригу.
Следующее пробуждение пришлось на развязку у Новопетровска. Дорожкину мучительно захотелось пить. Он оглядел широкое сиденье, повернулся назад, осмотрел карманы в дверях, наклонился и обнаружил на полу пакет с парой бутылок минеральной воды «Кузьминская чистая». Напившись, Дорожкин плеснул воды на ладонь, промыл глаза и снова уставился в окно на темную полоску леса. Ночь вместе с лесом убегала куда-то за спину и точно так же убегала за спину его прошлая жизнь. Так же, как и в две тысячи пятом, когда недавний студент Евгений Дорожкин не сумел откосить от службы и загремел в армию. Откашивать тогда он не слишком и пытался, законных и не слишком хлопотных способов остаться дома не нашел, поэтому в один не самый счастливый день оказался в компании храбрящихся призывников. Тогда, в холодном автобусе, который вез Дорожкина навстречу неизвестности, он впервые ощутил поганое чувство беспомощности. Его будущее от него не зависело. Дальнейшее существование Дорожкина должен был определять случай и ничего больше, потому как случай был сильнее и его сомнительной стойкости, и неуемной веселости, и недостаточной храбрости, и даже безусловного старания и трудолюбия деревенского, несмотря на пятилетку в стенах педвуза, парня. Дорожкин еще тыкался лбом в грязное автобусное стекло, а случай, в виде огромного карьерного самосвала или какого-нибудь страшного армейского механизма, уже прогревал двигатель. Скоро-скоро он поедет по дороге, по которой будет ползти военный бесправный муравей с дурацким образованием и непутевой судьбой, и, одному богу известно, расплющит он Дорожкина в лепешку или оставит жить, подарив выемку в протекторе.
Дорожкин поежился и вдруг понял, что и в этот раз он чувствует ту же самую беспомощность. Теперь ему уже не казалось, что он принял правильное решение. Успокаивало только одно никакой пользы от уничтожения скромного логиста не могло быть. Богатств Дорожкин не скопил, никакого наследства ему не причиталось и не могло причитаться, ибо отец его умер так, как и подобало большинству пьющих механизаторов замерз в снегу по дороге домой после очередной пьянки. Других родственников, кроме здравствующей матушки, у Дорожкина не имелось. Близких друзей не было тоже, но так и врагов не случилось скопить ни одного. То есть, с учетом собственной малозначительности, Дорожкин вообще не должен был ничего бояться? Хотя, кто может знать, что за секретный объект на самом деле обосновался в этом Кузьминске? И какие вообще могут быть закрытые города в то время, когда все бывшие секреты выбалтываются где угодно и кем угодно? Ну уж не для каких-то опытов везли сейчас глупого полупьяного офисного менеджера на край Московской области?
Дорожкин подумал еще раз, обозвал себя болваном, нащупал в кармане оставшиеся три с половиной тысячи и решил попроситься в Волоколамске в туалет. А там уж сбежать и на первой утренней электричке отправиться обратно в Москву, чтобы вылезти на Рижском, нырнуть в метро, докатить до Казанского и поспешить дальше домой, домой, домой, где не так уж интересно, но все понятно и просто. Однако планы пришлось менять уже через несколько минут. Машина, не доезжая Волоколамска, ушла с трассы и покатила по узкой асфальтовой двухполоске. Дорожкин сплющил о стекло нос и вдруг подумал о главном. Там, за спиной, в Москве, в которой у него не осталось ничего, кроме нескольких не самым удачным образом прожитых лет, все-таки осталось что-то важное. Что-то настолько важное, что перевешивало и его страх перед неизвестностью, и необходимость что-то менять в жизни, и даже самые сладкие посулы и радужные мечты. Только что?
Дорожкин потер виски, скорчил гримасу, снова уперся в холодное стекло лбом и едва не расплакался от бессилия пьяными слезами. Никакими стараниями он не мог вспомнить то, о чем не имел ни малейшего представления, кроме слабого, едва различимого ощущения. Точнее, даже памяти об ощущении. Ощущении безграничного счастья, которое было сродни счастью раннего деревенского утра, когда в окно заглядывает солнце, во дворе выкрикивает бодрые глупости петух, в ногах мурлычет кошка, скрипят ступени крыльца, гремят ручки на ведрах с водой, слышатся легкие шаги, и к лицу маленького Дорожкина прижимается молодое и дорогое лицо мамы. Но ведь Дорожкин далеко уже не малыш, и в последние несколько лет не испытывал даже тени похожего? А если и испытывал, то не мог этого забыть. Так ведь не забыл вроде? Окончательно-то вроде не забыл? И когда же вспомнил? Когда вспомнил? Там, в метро, когда увидел нимб над головой женщины? А если он его снова увидит? Может быть, он вспомнит еще что-нибудь?
Сон снова начал тяжелить веки Дорожкина, некоторое время он еще пытался бороться, затем выудил из кармана шариковую ручку, написал на запястье левой руки крупно «вспомнить», разобрал на придорожном указателе название поселка Чисмена, упал на сиденье и снова уснул.
В очередной раз Дорожкин проснулся от того, что машина резко свернула влево. Он едва не свалился с сиденья, с трудом выпрямился, посмотрел в окно и увидел магазины и темные домишки какого-то села. Машина повернула еще раз, на этот раз направо, за окном мелькнула полуразрушенная церковь, и колеса запрыгали по ухабам. Черная в ночи луговина сменилась силуэтами дачных домиков, разбитый мосток через речушку привел в деревеньку со странным названием Чащь, но машина не остановилась и повезла Дорожкина вовсе в какую-то глушь. Сквозь очередной приступ сна Дорожкин подумал, что, возможно, жизнь его уже предопределена, и трепыхаться ему не стоит вовсе. Разве только покорячиться немного для того, чтобы все-таки выпросить у Фим Фимыча стакан загоруйковки и встретить все прочие неприятности и даже смерть вот в таком же полусонном и безразличном состоянии или даже с бодрым смешком. Откуда-то накатил холод, Дорожкин подтянул к груди колени и не вывалился из сладкого сна окончательно только потому, что из-под матового стекла подул теплый воздух. Слегка согревшись, Дорожкин приоткрыл один глаз, увидел, что окна затянуты туманом, испугался, но машина шла ровно и медленно, и Дорожкин снова попытался уснуть. Мотор продолжал уверенно урчать, Дорожкину даже послышался какой-то то ли скрип, то ли шорох снаружи, он нащупал бутылку с водой и снова попытался смыть с лица сон. Дорожкин попробовал было открыть окно, но ручка подъемника не работала, крутилась вхолостую.
Нет, пробормотал он недовольно. Больше никакой загоруйковки. И вообще, хочу к маме в деревню.
Сказал и снова уснул на секунду или на час, не понял. В салоне стало тепло, Дорожкин вытянулся, насколько позволяло сиденье, и тут же понял, что на самом деле он и вправду едет к маме. И даже мама сидит тут же, гладит Дорожкина по голове и что-то бормочет про крышу, про теплый туалет, про отвагу на пожаре, про то, что Дорожкин молодец, что в деревне четыре девки на выданье, одна другой лучше, а ей больше прочих дочка учителки нравится. Ну и что, что ростом мала? Так на руках легче носить будет. Маленькая, значит шустрая. Опять же, можно одежду в детском мире брать, дитятское все дешевле. «А свадебное платье тоже в детском мире покупать?» только и успел возмутиться сквозь сон Дорожкин, пытаясь вспомнить, как же она выглядела, дочь учителки, если не было у них в деревне никакой учителки, все учителя на поселке жили, как машина встала.