Одиннадцать дощечек - Юрий Петрович Гордиенко 2 стр.

Как, однако, живуч
Скептицизм в человеке!
Он родился во мне
Перед классной доской.
Думал я: что плетут
Эти древние греки
О какой-то богине
Из пены морской?

Чудаки!
Но, считая себя эрудитом,
По-мужски свои волосы
Дыбя ершом,
Я запомнил,
Что звали ее Афродитой
И что в книгах
Рисуют ее нагишом.

Лишь вчера
Я поверил тем грекам,
Не прежде,

Бросив книги, друзей
И уют городской,
В сорок лет
На пустынном
Ночном побережье,
Когда ты выходила
Из пены морской.

Когда-то
в теплой кухне, при огне,
уставшему кататься на салазках,
мне бабушка
рассказывала сказку
об очень дальней
северной стране.

На старой шаль
и мягкой шерсти козьей.
Она сидит
в своей спокойной позе.
И верилось, что бабушка права:
что звуки
замерзают на морозе
и льдинками
становятся слова,

что можно их
везти с собой в карете
за сотни верст,
и если, говорят,
внести в тепло
немые льдинки эти,
они оттают и
заговорят

Я стал большим,
я в мир ушел из дома.
И побывать
пришлось однажды мне
в той,
по рассказам бабушки знакомой,
в той очень дальней
северной стране,
где ты жила

Что было между нами?
Обутые в мохнатые кисы,
бежали, чтоб согреться, за санями
и терли побелевшие носы.
Я помню смех твой,
ласковый и тихий,
поющие по снегу полоза,
твои большие,
как у оленихи,
с огромными ресницами
глаза

Весной, когда
сломала с громом льдины
и в океан их вынесла река,
простились мы,
и я легко покинул,
охотничий поселок в три дымка.

Слова любви твоей,
твоей печали,
из песни той,
что пела ты, грустя,
казавшиеся льдинками вначале,
оттаяли в душе
и зазвучали
в краю ином
и много лет спустя.

На даче, в Подмосковье,
при огне,
уставшему кататься на салазках,
я внуку пересказываю сказку
об очень дальней
северной стране.

Я говорю,
в привычной сидя позе
и щурясь на горящие дрова:
 Там звуки
замерзали на морозе
и становились льдинками
слова

К. Паустовскому

Явился пар, и умер парус
Лет сто назад, давным-давно.

Лежал в тумане Петропавловск,
Когда я, встав, открыл окно:
С бортами, затканными тиной, 
Ещё в пути, в полете вся! 
Стояла в бухте баркентина,
Убрав косые паруса.

Вчера тайфуны ей грозили,
Ладьи данков к ней скользили,
С неё вели жемчужный лов,
Сандал и рис на борт грузили
У Марианских островов

Как на старинной акварели,
Застыли над стоянкой барж
Её стремительные реи,
Её бегучий такелаж.

Художник призрачно и хрупко
Наметил каждую черту

Добравшись к ней с попутной шлюпкой,
Я огляделся на борту.
Увидел я подсвинка в клети
И захпамленную корму.
Механик в выцветшем берете
Меня наставил что к чему.
С лицом лоснившимся и черным
Он, отложив свои дела,
Растолковал мне, что моторной,
Его посудина была.

Что это дизельная барка,
Что лишь прибрежной полосой,
Треща по швам, пыхтя соляркой,
Она таскала лес да соль,
Что, в каботажных рейсах маясь,
Она повылиняла вся,
Что никогда не поднимались
Её косые паруса

Так я ни с чем назад вернулся.
С холма, от бухты за версту,
Я вдруг случайно оглянулся
На барку дизельную ту.

Вставало солнце. Было тихо.
Синели море и леса.
С бортами, затканными тиной,
Стояла в бухте баркентина,
Поднять пытаясь паруса.

Одна среди судов железных,
Пустивших в небо дым густой,
Она светилась
Бесполезной
Неумиравшей красотой.

Ночной перрон.
И скорый под парами.
Когда-то он
Со мной назад придет?
Ты будешь
Так свободна вечерами,
Что сможешь все,
Что в голову взбредет.

А я в пути,
Увидев даль иную,
Иные земли,
Звезды и луну,
Не обману тебя,
Что не ревную.
Кого? Зачем?
Надолго ль обману?

Уже боюсь
Чего боюсь не знаю.
Нет никакого
Повода к тому.
Быть может это
Просто так, родная,
Взгрустнулось мне
В дороге одному.

И все ж А вдруг
С хорошей и не лживой,
Вдруг и с тобой,
С тобой случится так:
Пройти захочешь
Кромкою обрыва,
Оступишься 
Неосторожный шаг!

Потом, спеша куда-то
И тоскуя 
И так бывает, 
Дашь себе зарок
Но пусть обманешь ты
Молву людскую,
Пусть не дойдет она
На мой порог, 

Любовь уже
Как треснувшая рельса:
На тихом перегоне
При луне
Еще блестит,
Поет от рейса к рейсу,
Но страшно,
Что она на полотне.

Ночной перрон.
И скорый под парами.
Когда-то он
Со мной назад придет?
Ты будешь
Так свободна вечерами,
Что сможешь все,
Что в голову взбредет.

А я в пути,
Увидев даль иную,
Иные земли,
Звезды и луну,
Не обману тебя,
Что не ревную.
Кого? Зачем?
Надолго ль обману?

Уже боюсь
Чего боюсь не знаю.
Нет никакого
Повода к тому.
Быть может это
Просто так, родная,
Взгрустнулось мне
В дороге одному.

И все ж А вдруг
С хорошей и не лживой,
Вдруг и с тобой,
С тобой случится так:
Пройти захочешь
Кромкою обрыва,
Оступишься 
Неосторожный шаг!

Потом, спеша куда-то
И тоскуя 
И так бывает, 
Дашь себе зарок
Но пусть обманешь ты
Молву людскую,
Пусть не дойдет она
На мой порог, 

Любовь уже
Как треснувшая рельса:
На тихом перегоне
При луне
Еще блестит,
Поет от рейса к рейсу,
Но страшно,
Что она на полотне.

На исходе киргизского лета,
Над курганами Чуйских степей,
Расцветает малиновым цветом
На высоком стебле репей.

На закате, когда волоконца
Легкий ветер поднимет в полет,
В гриву лошади маленьким солнцем,
Золотясь, репей упадет.

Без дороги, в пургу и ливень,
Через тысячи гроз и бед,
На косматой спутанной гриве
Унесет его конь в Тибет

Там, в горах, на скалистой площадке,
Над потоком, что пенит волну,
Он проснется в малиновой шапке
Поглядеть на чужую страну

Я уснул над работой
Мне снилось, что я Галилей,
Что пишу не стихи диалоги
Суровою прозой.
Вопреки покровительству
Герцогов и королей,
Инквизиция в Риме
Меня вызывает к допросу.

Как? Безумец? На склоне
В смирении прожитых лет,
Флорентиец зазнавшийся,
Как я пытаюсь и смею
Колебать нашей церкви
Божественный авторитет
И, как равному равный,
Шутя возражать Птолемею!
Я стою перед судьями
С ними святой Доминик,
С ними дыба с набором
Таинственных блоков и вилок;
Суд листает страницы
Моих еретических книг
И мои показания вносит
В объемистый свиток.

В простоте и неведенье
Шлют они за палачом;
Мышь летучая с писком
Ширяет в тени капюшонов
Просыпаюсь от этого писка 
Приемник включен!
Это Спутник с Землей говорит
Сквозь космический шорох.

В. Г.

Может быть, ты живешь в Берлине?
В колбах взвешиваешь бериллий
Изменить ничего не в силе,
Ты глядишь на чужое небо.
Крохой девочкой из России
Увезенная в годы нэпа.

А быть может, ты не в Берлине?
Может быть, тебя застрелили?
Тот тебя за упрямство клявший,
Что любил тебя, проклинал,
Фронтовик, по тебе стрелявший,
Угодивший под трибунал.

А быть может, ты не убита,
Просто мною давно забыта?
И тебе твой муж улыбается
Посреди иного уюта,
На Шпицбергене, за море Баренца
Улетевший с тобою с юга.

Ни разведчица, ни актриса
С баснословною антрепризой.
Под рукою твоей не клавиши,
Не в Берлине ты, не на кладбище,
Не в соседских, не в дальних странах
В блеске рампового огня.

Удивительно как и странно,
Что в Москве ты. И ждешь меня.

Обронив
Платочек голубой,
Женщина
Покончила с собой.

 Ой, не знают сами,
Что творят!
Надо же! 
Соседи говорят.

Мудрствуют
Всезнающие лбы:
 Если бы,
Когда бы, да кабы

А она,
Она ушла с земли
Потому, что мы
Не корабли.

Корабли 
Сосем другой народ,
У любых долгот,
Любых широт,
Сходятся в эфире 
Как в гостях,
О треске толкуют,
О снастях
И о том,
Что трюмы их пусты,
Хоть на днищах
«Бороды» густы.
Каждые, однако, полчаса
Разом
Их смолкают голоса.

Три минуты корабли молчат,
Все на свете корабли
Молчат,
Чтоб их в море
Вовремя догнал
Одинокий
Бедствия сигнал,
Чтоб идти на голос
И спасти

Женщина,
Ты нас, людей,
Прости.