Юлиан Семенов
Он убил меня под Луанг-Прабангом. Ненаписанные романы
© Семенов Ю.С., наследники, 2008
© ООО «Издательский дом «Вече», 2008
© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2019
Сайт издательства www.veche.ru
Он убил меня под Луанг-Прабангом
21.50
Комиссар охраны Ситонг открыл дверцу «газика», мучительно прислушиваясь. Машина натужно ползла в гору. Подъем был очень крутым.
Выключи подфарники, сказал Ситонг шоферу.
Тут воронки. Можем загреметь в пропасть.
Выключи подфарники, повторил Ситонг.
Что? спросил Степанов. Летает?
Вроде бы, ответил Ситонг. Стоп.
Шофер выключил мотор. Машина медленно покатилась назад.
Поставь на тормоз, сказал Ситонг.
Она на тормозе.
Почему катится?
А он не держит на таком крутом спуске.
Поставь на скорость, посоветовал Степанов.
Это не разрешается по инструкции, ответил шофер.
Инструкция простит, сказал Ситонг, сейчас свалимся.
Шофер поставил машину на скорость, и Ситонг выскочил из «газика».
Никого нет, сказал Степанов, прислушавшись.
Ситонг, досадливо махнув рукой, стоял замерев. Он прислушивался к небу, вытянув шею, словно так дальше слышал.
Ты ошибся, Си, сказал Степанов, тебе просто показалось.
И в это время он услышал самолет.
Ситонг не ошибается, сказал комиссар охраны. Ситонгу нельзя ошибаться, иначе тебя давно бы уж убили. Лезем в скалы.
Они взяли рюкзак с едой, автомат, фляги, и полезли в скалы.
Кто летит? спросил шофер. Эй ди сикс[1]?
Он. Кому же еще летать ночью? С этого тихохода можно бомбить даже ящерицу, не то что машину.
Шофер остановился и сказал:
Я оставил в машине свою новую куртку на «молнии»
Ничего, померзнешь, ответил Ситонг. Пошли быстрей, он уже рядом.
21.57
Ну-ка, Билл, погляди ты: вроде бы они остановились?
Да, командир.
Радар не барахлит?
Нет. Просто, видимо, они услыхали нас. Поэтому и остановились.
Ты думаешь?
Я думаю.
Это хорошо, что ты думаешь, улыбнулся Эд Стюарт, на этой земле вообще разучились думать. Чем больше люди научились делать, тем они меньше стали думать. Между прочим, напрасно ты не записываешь мои афоризмы: их можно выгодно продать. Например, во Франции. Зайдешь в «Юманите» и предложишь афоризмы «воздушного пирата». Они очень ценят такие эпитеты. Отвернем, Билл. Все же они нас услыхали. Пусть успокоятся и поедут дальше, а мы сделаем круг. Нет?
Да, командир.
Ты был в Париже?
Нет.
Плохо. Каждый человек обязан побывать в Париже. Ты читал «Праздник, который всегда с тобой»?
Нет. Чье это?
Хемингуэя.
Это который пустил себе пулю в рот?
Да.
Нет. Я читал про то, как он развлекался с молоденькой итальянской потаскушкой.
«За рекой в тени деревьев»?
Я не помню названия. Я всегда забываю названия, улыбнулся второй пилот. Про что помню, а вот название и фамилию автора всегда забываю.
Эд засмеялся.
Значит, говоришь, он развлекался с молоденькой итальянской потаскухой?
Ну да. Они там еще все время пили. Алкоголики какие-то. Вообще все итальянцы алкоголики.
Это ты сам? Чуть убавь обороты. Вот так. Хорошо. Это ты сам? повторил он.
Что?
Сам придумал про итальянцев?
Нет. Там воевал отец, он мне рассказывал.
Тебе двадцать?
Почему? Мне двадцать два.
«Неужели я в двадцать два был таким же болваном? подумал Эд. В молодости мы все кажемся себе гениями и только к старости понимаем, какие же мы в сущности кретины».
Ты молодец, старина, сказал Эд, ну-ка, давай зайдем на них еще раз.
22.07
Все, сказал Ситонг, отцепился.
Я так боялся за свою новую теплую куртку на «молнии», сказал шофер, она греет словно весеннее солнце.
Тебе положено бояться за машину, ответил Ситонг, а не за куртку на «молнии».
Ты всегда такой грозный, Ситонг? спросил Степанов. Что это с тобой случилось?
Я всегда становлюсь таким, когда кончается поездка. Когда к нам приезжал профессор-француз из трибунала Честности, я в конце поездки ругал его самыми страшными лаосскими ругательствами.
Зачем?
Просто так. Чтобы самому успокоиться. Если убьют в поездке тут уж ничего не поделаешь: война есть война. А когда до границы осталось двести километров погибать совсем обидно.
С той стороны границы бомбят так же.
Ситонг вдруг усмехнулся:
Там за тебя будет отвечать вьетнамский комиссар охраны, а здесь отвечаю я. Хочешь выпить?
Хочу.
Ситонг протянул Степанову флягу:
Держи.
Спасибо.
Степан сделал два больших глотка и сказал:
У вас от самогона за версту несет рисом.
Рис не дерьмо, можно и понюхать. Зато крепкий самогон. Пей еще.
Не хочу.
Ситонг сделал несколько глотков, прополоскал рот и сказал:
Десны очень греет. Приятно. Ладно, пошли в машину.
Мотор никак не заводился, исступленно выл стартер.
Посадишь аккумулятор, сказал Степанов.
Не посажу, уверенно ответил шофер, и по этой его уверенности Степанов понял, что аккумулятор он наверняка посадит.
Это было в Крыму, в Старом Свете. Степанов тогда купил старенький «Москвич», и они с Надей поехали к морю. Был конец апреля, но он все же уговорил.
В мае уже купаются, сказал он.
В конце мая, уточнила Надя, а ты месяц не усидишь
Но ему очень хотелось поехать к морю на «Москвиче», и они поехали.
Зачем женщина вначале так легко соглашается с взбалмошным неразумением любимого? Зачем так скоро любовь трансформируется в чувство собственника? Зачем мы, исповедуя философию движения, относимся к любви словно слепые узколобые догматики? Зачем мы не говорим себе сразу, что любовь обязательно переходит в дружбу и в привязанность, а это ведь уже не любовь? Проблема человеческой совместимости это и есть проблема счастья в любви. Перед тем как зимовщиков отправлять на год в Арктику, их испытывают невропатологи. Неужели влюбленным надо проходить испытание на будущую совместимость? Может быть, кто знает.
Смотри, море, сказал тогда Степанов.
Оно появилось в разрыве облаков ранним утром. Старый Свет еще спал только отчаянно голосили петухи. И еще очень горько пахло жжеными листьями. Этот запах казался Степанову горьким, потому что он уезжал от Нади в первый раз, когда на даче жгли листья и голубой дым уходил в синее сентябрьское небо. Надя долго стояла возле калитки, глядя ему вслед, и он то и дело оборачивался, и в нем все пело, и идти ему тогда было невозможно легко как после хороших трех раундов. Только после хороших трех раундов с товарищем, после горячего душа и жесткого полотенца в нем появлялось раньше такое ощущение.
Счастливая горечь первой недолгой разлуки с ней потом прошла, разлуки стали их бытом, а вот горький запах жженых листьев остался в нем, как символ недолгого счастья, и тишины, и любви.
Очень скользкая дорога, сказала Надя. Будь осторожен.
Да ладно, сказал он, ты смотри, какое море!
Он резко перевел рычаг переключения скоростей, и рычаг остался у него в руке хороший, видно, металл поставили на заводе, черт их дери! Машина заскользила вниз по горной дороге. Она была сейчас неуправляемой и скользила быстро.
Правь, родной, правь! прошептала Надя и стала бледной и пальцы поднесла к щекам. Она всегда подносила свои длинные пальцы к щекам, когда пугалась, или когда он обижал ее, или если она смущалась чего-то. Руки ее не потянулись к дверце, нет. Она сидела возле, повторяя все время как заклинание:
Правь, Димочка, правь
А он тихо матерился и не знал, что делать, потому что машину тащило вниз, а метрах в двадцати начинался крутой обрыв. Тогда Степанов зажал в ладони острый огрызок рычага передачи, перевел его на первую скорость, и машина, дрогнув, остановилась.
Правь, Димочка, правь, продолжала повторять Надя.
Чем мне править?! закричал он тогда. Что ты болтаешь?!
А она ведь ни разу не потянулась рукой к ручке дверцы
Все вокруг нас хрупко и непрочно. Зачем мы забываем и об этом? Стекло хрупко? Чушь. Что есть на свете более ломкое, чем человеческие чувствования?
Мы начинаем предавать себя в дни счастья, не замечая этого. Во всяком горе жди радости. Значит, и в счастье должно ждать горя?
Надо покрутить ручкой, сказал шофер и засмеялся.
«Веселый парень, подумал Степанов, с таким не соскучишься. Тхань был настоящим водителем, а этот еще совсем мальчик».
Давай ручку, сказал Ситонг, вылезая из машины.
Шофер долго копался у себя под сиденьем, а потом сказал:
Нет ручки.
Чем же я тебе буду крутить? рассердился Ситонг. Пальцем, что ли?
Шофер рассмеялся, и Степанов тоже.
Ничего, сказал Степанов. Сейчас мы развернем машину на месте и пустим ее вниз. Она пойдет под гору и заведется со скорости.