Оголенный нерв тринадцатого цикла «Соловьи онемели» и последнего четырнадцатого «Но дети!» прощание и прощение:
Приближаются дни печальные.
Вот еще один день иссяк.
Слово бедственное «прощание».
О прощении просят так
В «Записках нетрезвого человека» добавлено: «Еще одно слово понял искупление. Все время пытаюсь что-то искупить».
Тон володинских признаний, не теряющих былой категоричности, как бы смягчается:
Музыка жизни смолкающая.
Трубы и флейты тихи.
Я существую пока еще
и сочиняю стихи.
Автор пьес разговорных
Слова позабыл давно.
Немой сижу в зале черном,
Немое смотрю кино.
Грустное ощущение жизненного итога, земного предела, все явственнее проступает в двух последних циклах «Неуравновешенного века» и ближе к финалу «Записок нетрезвого человека».
Душевное состояние, отразившееся в «Записках», не оставляет лазеек для малейших утешений: «Слабый холмик Матвеевского сада на Петроградской стороне. Если сесть на скамейку в этом садике, а еще не весна и снег сер и небо серо, возникает мысль: жизнь проиграна».
Но и при таком душевном мраке в лабиринте «Неуравновешенного века» не все так монотонно и безнадежно. В поэтическом мире Володина все гораздо сложнее, в этом мире всегда подспудно ощущаются две противостоящие сферы: одна сфера властного быта, «маленьких мыслей», пошлая и невыносимая, другая романтически чистая и возвышенная, дарующая человеку не только свободу, но и мудрое понимание того, что и сама свобода лишь условие духовного взлета.
Мотив прощания и прощения звучит и в программном стихотворении «Простите, простите, простите меня!» в цикле «Соловьи онемели».
У кого поэт просит прощения? У тех, кого когда-то обидел своим невниманием, у друзей и преданных ему женщин, у собственных детей и всех, кто ему дорог, близок, кого он когда-то приручил. Не держит он зла и на тех, кого просит о нем забыть. Отгораживаясь и от обывательских «толп», и от просвещенных «элит», увязших во лжи, Володин защищает свою личную независимость, своё выношенное одиночество:
На вашей планете я не проживаю.
Я вас уважаю, я вас уважаю,
но я на другой проживаю. Привет!
Бодрый возглас: «Привет!» будто снимает тяжесть с души. Расставание с «вашей планетой», принесшей столько разочарования и горя, совершается легко, само собой. На свою планету Володин готов забрать только своих детей. В «Неуравновешенном веке» встреча с ними на выходе из темного лабиринта дарованный праздник («ради чуда такого / меня, грешного, полуживого, / все кривые дороги вели»).
Проблеск счастья напоследок был ярким и коротким. Долгий жизненный лабиринт исчерпал себя. Лирическая исповедь завершилась тихим обращением к Тому, к кому обращаются как к последней надежде:
Вот и прожил я, знаешь Ты как трудно.
Мне перед концом ты велел побывать в доме
белом. Перед ним с пяточек садик.
Люди в том доме знаешь ты их, Боже.
Видно, мне и прожить было так трудно,
Чтобы привел Ты меня в этот дом белый,
к людям, которые, знаешь Ты, мне дети.
В них лишь одно, пожалуй, мое оправданье.
Вне «Неуравновешенного века» осталось довольно много стихотворений, и напечатанных в других книгах («Монологи», «Так неспокойно на душе», «Попытка покаяния»), и неопубликованных. Эти стихотворения не встраивались в и без того перенасыщенный и перекрученный сюжет «Неуравновешенного века». Развивая те же лирические мотивы, они усиливают общее впечатление, внося в поэтическую атмосферу дополнительные краски и лишний раз подтверждая ранее сказанное.
В параллель «Неуравновешенному веку», в не вошедших туда стихах Володину опять «снятся сны, где минный скрежет»: «Это было, я там был»; и «глухие стены, где допросы»: «Я там не был! Но другие» Он вновь и вновь задается вопросом: «Как объяснить самоочевидную истину, если она никому не нужна?» Вновь и вновь обращается к друзьям: «Друзья мои, остались только вы» И жалуется: «Я с этой жизнью не справляюсь, / то так, то сяк. / Грешу и каюсь / Устал, иссяк». Снова вспоминает он и встречу с детьми в Америке: «Как мне веселы их молодые заботы. / Если б мог я так жить в Ленинграде моем»
Володин всегда остается верен себе, предан своим заклинаниям, всегда тревожен и жадно эмоционален. Александр Кушнер говорил о володинских стихах, что в них «смысл наступает на слово, чувство из них чуть-чуть торчит, выпирает», что и в своей драматургии, и в своей прозе Володин «воистину поэтичен». Это, действительно, так.
Володин всегда остается верен себе, предан своим заклинаниям, всегда тревожен и жадно эмоционален. Александр Кушнер говорил о володинских стихах, что в них «смысл наступает на слово, чувство из них чуть-чуть торчит, выпирает», что и в своей драматургии, и в своей прозе Володин «воистину поэтичен». Это, действительно, так.
Отношения со словом меж тем были у Володина весьма непростыми. В какой-то момент он признался: «Разлюбил слова. Ничего не хочу называть словами. Деревья сами по себе а слова, которыми их можно было бы назвать, сами по себе. Где-то. И мне нет дела до того, где они. Птицы, оркестранты, женщины, самолеты, рабочий класс и колхозное крестьянство сами по себе, а слова, предназначенные для них, где-то. Не знаю где и не хочу знать. Я не писатель. Я никогда и не любил это занятие сидеть за столом. Театр да, когда-то я любил, игру любил, представление на сцене. Раньше. А слова никогда не любил. Я сам по себе, а они сами по себе, неизвестно где».
Мастер с абсолютным слухом на разговорную речь, слова Володин, оказывается, не любил, бывал с ними небрежен, но в горькую минуту как раз в слове увидел единственного спасителя. «Слово, теперь нужда в тебе, каялся автор Записок нетрезвого человека (в другом варианте только что приведенного высказывания). Защити меня от моей собственной глупости, от неописуемых ошибок моих, от больной, каждое утро просыпающейся совести, от вин моих настоящих, а не воображаемых, чтобы слово к слову, чтобы одно слово осеняло другое, стоящее рядом. Чтобы они вступились за меня не перед другими, а передо мною самим».
Вступалась за него поэзия, перед которой Володин, как помним, благоговел со школьных лет.
Превосходство поэзии и перед прозой, и перед драматургией было для него совершенно неоспоримо. В «Записках нетрезвого человека» он без тени сомнения заявлял: «Хитрая проза жизни может соблазнять лишь тем, что крадет у поэзии. Но, заблуждаясь и погибая (в который раз!), простодушная слепая поэзия то и дело одерживает победу и смотрит сверху на трезвую суетность жизни».
Ничто так не огорчало и не возмущало Володина, как эта самая «трезвая суетность жизни». Ей он противостоял как мог: побеждал ее и оказывался побежденным, бунтовал и смирялся, протестовал и скоморошничал, при этом всегда оставаясь самим собой.
Книга стихов
Неуравновешенный век
Сны
«Неверие с надеждой так едины»
Неверие с надеждой так едины,
то трезвое неверье верх берет
и блик надежды угасает, стынет,
но так уже бывало. В прошлый год,
и в прежний век, и в те тысячелетья
надежды всё обманывали нас.
И вновь неверью нечем нам ответить,
и свет надежды все слабее светит,
слабее светит, как бы не погас
«Отпустите меня, отпустите»
Отпустите меня, отпустите
рвы, овраги, глухая вода,
ссоры, склоки, суды, мордобитья
отпустите меня навсегда.
Акробатки на слабом канате,
речки, заводи, их берега,
на декорационном закате
нитевидные облака,
мини-шубки, и юбки, и платья,
не пускайте меня, не пускайте,
на земле подержите пока!
«Необозримый залив полыхает снегами»
Необозримый залив полыхает снегами.
Он по-соседски в бескрайнее небо глядится.
Два выходных начались, чтобы длиться и длиться.
Лыжницы окольцевали себя рукавами
жарких своих свитеров и наги, как наяды.
Лишь раздевают безумные эти наряды.
Блещет лыжня, уводящая вдаль и навеки.
Встречная тоже уходит в безвестные дали.
Веки смежив, позабывши обиды, наветы,
лыжницы здесь отрясают земные печали
Но говорят, будто это лишь два выходных и не боле.
Два выходных перед новой неделей, не боле.
Да и залив это Финский залив и не боле.
Просто уставился в местное небо, не боле.
Что же до лыжниц туда по лыжне и обратно.
Просто обратно по встречной лыжне и не боле.
Так говорят. И возможно, не боле. Вполне.
Я и поверил бы на слово. Если бы не
небо! Так запросто смотрит на снежное поле!
Словно бы в зеркало так по-соседски глядится
будто и жизнь началась, чтоб навеки продлиться
«Сначала трясся на подножке»
Сначала трясся на подножке
от контролеров поездных,
потом проник в вагон, к окошку,
потом на мягкой полке дрых,
потом утратил осторожность,
не помню сам и как отстал.
Один стою в пыли дорожной,
уходит медленный состав.
Вагонный разговор уехал
и маленький портфель идей,
а я стою как бы для смеха,
для развлечения людей,
которые глядят из окон.
Все едут мимо поезда
Стою в сомнении жестоком,
что они едут не туда.