Не смотря на то, что в течение нескольких суток он толком не спал, недоедал, а в седле проделал утомительный марш в триста с лишним вёрст, у него в эту минуту было прекрасное настроение.
Много ли человеку на войне надо, рассуждал он, отойти чуть подальше обычного от смерти, отдохнуть, выспаться, плотно поесть, получить из дому весточку, не спеша покурить у походного костра вот и все скоротечные солдатские радости.
Сад закончился таким же большим и внешне запущенным домом. Тремя ступенями поднявшись на крыльцо, ротмистр постучал в дверь негромко, но настойчиво, Не ожидая разрешения, вошёл в полутёмные сенцы и ещё через одну дверь в комнату.
Есть кто дома? спросил.
Есть, а что вы хотели? преждевременно полнеющий, низкорослый священник быстрыми шагами вышел навстречу.
Ротмистр Сапрыкин Александр Васильевич, представился ротмистр. Мы на марше. Переждём жару в вашем, с позволения, саду, а к вечеру дальше.
Рад гостям, священник чуть склонил голову. Отец Александр Александр Сергеевич.
До чего вода у вас в деревне как бишь её? солоноватая, сказал ротмистр и, сняв фуражку, отёр платком взмокший лоб, считая церемонию представления законченной. Жара, с дороги пить хочется, а вода просто никуда не годная.
И добавил с упрёком:
Как же вы хорошей воды не имеете?
Солоноватая? удивлённо спросил хозяин. Да вы в каком же колодце брали? В саду? Да та только ж на полив, да скотине ещё.
А вот в Ложку, он неопределённо махнул рукой, да ещё из Логачёва колодца весь край воду берёт. С чего же она могла нынче сгубиться? Вчера приносил лёгкая вода, хорошая. Да вы попробуйте. Маша! Мария Степановна!
В проёме двери показалась полная, подстать мужу, молодая женщина, смущённо улыбнулась офицеру, полыхнув румянцем ото лба до шеи.
Встречай, матушка, гостя, а я об остальных попекусь.
Нам бы, добрые хозяева, решительно сказал ротмистр, ведра три картошки, хлебов, ну и соли, что ли. Солдатский желудок не притязателен.
Будет, будет, закивал головой хозяин, направляясь к двери.
Ротмистр под возглас хозяйки: «Ой, да что вы, у меня не прибрано!», проворно скинул сапоги, прошёл к распахнутому в сад окну, высоким фальцетом крикнул:
Кутейников, прими провиант!
В распахнутое окно задувал тёплый ветерок. Он парусил, качал тюлевые занавески, нёс в комнату аромат яблонь, зреющей вишни, медуницы и мягкую горечь разомлевшей под солнцем полыни. Где-то под потолком на одной ноте басовито гудел залетевший шмель. Тоненько и печально поскрипывали оконные ставни.
Разомлевший от еды, опившись сладковатого костяничного квасу, ротмистр боролся со сном и невпопад поддерживал беседу с хозяевами. Говорили о том, что хлеба хороши в этом году повсеместно, что мужиков в деревнях не хватает, и бабам трудно будет управляться с уборкой, и что, пожалуй, много поляжет, посыплется зерна, попадёт под снег.
Вот никак я не пойму, господин офицер, подставляя гостю блюдце бордовой малины, говорила рдеющая попадья, на Украине немцы, за Кавказом турки, а мы, русские люди, промеж собой воюем. Как это?
Все русские, да не все люди. Иные хуже распоследнего турчанина. Большевики, эсеры, меньшевики и анархисты всякие. Кто они вам? Не враги? Хуже. Народ мутят: «Земля крестьянам, фабрики рабочим!» На это один может быть лозунг пороть, вешать, стрелять! Пока напрочь не забудут, что такое Советская власть. Всё дворянство, честная интеллигенция поднялись. Драка идёт нешуточная: иного не дано либо они нас, либо мы. Эти жернова пострашнее интервенции.
И уже засыпая, боднув перед собою головой, сказал:
С чужого голоса поёте, мадам, а настоящего пения не получается.
И встряхнувшись:
Извините. На марше. Не спал давно по-человечески.
Да-да, сейчас, засуетились хозяева.
Оставшись один, ротмистр скинул френч и блаженно растянулся на кровати. Он видел, как беззвучно покачивались плотные занавески, играли на потолке светлые блики. Слегка кружилась голова, и он закрыл глаза, на миг увидав белые полные руки попадьи, и стал привычно думать о прошлом, погружаясь в глубокий и сладкий сон.
Минуло два часа. Жара ещё не спала. Солнце по-прежнему нещадно палило землю. Легко пахнувший ветерок принёс откуда-то чистый и звонкий крик петуха.
Ротмистр Сапрыкин проснулся с необычайной лёгкостью во всём теле. Тихонько шевелились занавески, по потолку по-прежнему скользили причудливо меняющиеся светлые блики. Застенчивая, скромная чистота деревенской избы, воздух, наполненный благоуханиями сада, и родной, знакомый с детства голос петуха все эти мельчайшие проявления всесильной жизни радовали сердце, а горький запах вянущей полыни будил неосознанную грусть.
Где-то вверху, на церковном куполе вразнобой ворковали голуби. В саду слышались голоса, смех.
А что, дед, ежели я этому крикуну головешку скручу, жалко будет?
Да разве нам для наших дорогих защитников каких-то курей жалко? Да мы всё отдадим, лишь бы вы Советы сюда не допустили. И то сказать, до каких же пор терпеть это безобразие. Пора бы уж строгий порядок учинить. Вы не обижайтесь на чёрствое слово, но срамотно на вас смотреть.
Ну, так я попробую, дедок?
А пробуй, милай, пробуй.
Слышны топот ног и тревожное клохтанье петуха.
Смех и топотня обрываются бабьим возгласом:
И что же вы удумали! Побойтесь Бога! Вдову, сирот малых обирать. А ты, бес лупоглазый, чего скалишься? Неси свово кочета. Ишь, раздобрился чужим-то.
Снова знакомый голос кавалериста:
Ужасно глупая птица петух! Бывало, поспоришь с соседом, чей петя голосистее, у него так аж прямо заливается, а мой хоть не проси. А то, как загорланит среди ночи, да норовит под самое ухо посунуться. Нето клевачий попадёт. Ты к нему спиной, а он уже на тебе, норовит в самое темечко, макушечку садануть. Сколько живу на свете петухов буду ненавидеть. Ишь выступает, паскуда краснохвостая.
Бойся, паря, обрадовано сказал кто-то незнакомым баском, вон он с тылов заходит, стоптать тебя хочет.
Не-а, для этого дела я ему без надобностей. А клюнет вмиг башку на бок. Тут уж, тётка, не обижайся, а зови на лапшу.
А что, мужички, довольно ли барской земли хапнули? Смотри, господин ротмистр у нас строгий, порядок любит вмиг вместе с душой награбленное вытряхнет.
«Награбленное» передразнил кто-то. А что ей пустовать что ли, раз барина нет? Кто же вас, защитнички, кормить будет?
Эк ты как, мужик, рассуждать горазд. Так, ежели хозяина нет, то хватай, кто поспеет. Так что ли?
Так не так, а так
Ну, так ты и к бабе моей подладишься, пока я в седле да далеко.
Ну, баба не земля, хотя тоже рожаить.
Одевшись, и не встретив хозяев, ротмистр вышел в сад.
Ничего не изменилось в природе палило солнце, кружили голуби над колокольней, и облака, казалось, всё той же формы и в том же беспорядке разбросаны по небосклону. Только стал он чуть серее, чуть прозрачнее, утратив резкость синевы.
Красота-то какая! сам себе сказал ротмистр Сапрыкин.
Переговарились, проходя, мужики:
свежая какая-то часть. Что штаны на них, что гимнастёрки, что шинельки в скатках всё с иголочки, всё блестит. Нарядные, черти, ну, просто женихи.
Заметив офицера, приостановились, внимательно оглядели, поздоровались кивком головы.
Даже кепки не сняли, отметил ротмистр, избаловался народ.
Спор в саду, тем временем, разгорелся ещё жарче.
А я так понимаю порядок, убеждал круглолицый, невзрачный мужичок, вот ты солдат, должен быть при винтовке, а я, крестьянин при земле. И когда этому не препятствуют такая власть по мне.
Умолк, завидев подходящего ротмистра.
Чистейшей воды агитация, подумал Сапрыкин, и в его до самых глубин распахнувшейся ликующему празднику жизни душе занозой угнездилось чувство досады.
Говорить он любил и умел. И теперь, собираясь с мыслями, вприщур оглядывал толпившихся в саду селян.
Мужики-кормильцы, ротмистр умолк, подыскивая нужное слово, и уже другим, чудесно окрепшим и исполненным большой внутренней силы голосом сказал, Глядите, мужики, какое марево над полями! Видите? Вот таким же туманом чёрное горе висит над народом, который там, в России нашей, под большевиками томится. Это горе люди и ночью спят не заспят, и днём через это горе белого света не видят. А мы об этом помнить должны всегда и сейчас, когда на марше идём, и потом, когда схлестнёмся с красной сволочью. И мы всегда помним! Мы на запад идём, и глаза наши на Москву смотрят. Давайте туда и будем глядеть, пока последний комиссар от наших пуль не ляжет в сырую землю. Мы, мужики, отступали, но бились, как полагается. Теперь наступаем, и победа крылами осеняет наши боевые полки. Нам не стыдно добрым людям в глаза глядеть. Не стыдно Воины мои такие же хлеборобы, как и вы, о земле, о мирном труде тоскуют. Но рано нам шашки в ножны прятать да в плуги коней впрягать. Рано впрягать!.. Мы не выпустим из рук оружия, пока не наведём должный порядок на Святой Руси-матушке. И теперь мы честным и сильным голосом говорим вам: «Мы идём кончать того, кто поднял руку на нашу любовь и веру, идём кончать Ленина чтоб он сдох!» Нас били, тут уж ничего не скажешь, потрепали-таки добре коммуняки на первых порах. Но я, молодой среди вас человек, но старый солдат, четвёртый год в седле, а не под брюхом коня слава Богу! и знаю, что живая кость мясом всегда обрастёт. Вырвать бы загнившую с корнем, а там и германцу зубы посчитаем. Вернём Украину и все другие земли, что продали врагам красные. Тяжёлыми шагами пойдём, такими тяжёлыми, что у Советов под ногами земля затрясётся. И вырвем с корнями повсеместно эту мировую язву, смертельную заразу.