Круги - Инесса Ганкина 2 стр.

Я отвечаю за кровь и генетической код
(состав, проценты и доли).
Я отвечаю за распятие и за Исход,
за килограммы слов и за тонны боли.
Я отвечаю за Библию и за Коран,
возможно, еще немного за Агни-йогу.
Я отвечаю за Второй и за Первый Храм,
и за дорогу к Третьему,
лишь за дорогу
Я отвечаю за «Одиссею»,
Хиросиму, Эйнштейна, Моисея.
Я отвечаю от рождения до могилы
за бессилье и направление силы.
Я отвечаю за дела и мысли,
за всё, что от меня зависит.
Но, вернувшись в начало,
за кровь и генетический код
я не отвечаю

Единственный член Союза белорусских

писателей Григорий Релес,

всю жизнь писавший на идише,

просил своих гостей:

«Друзья, а теперь давайте поговорим

немножко на идише»

Я сбиваюсь со счета,
суббота 
не время для плача.
Нет следов
на камнях,
и грошовая сдача
заменила наследство.
Горят мои детские книжки,
говорите аф идиш
Как пес-полукровка
я не помню родни.
Костью в горле застряли
слова, и неловко
царапают память они.
«Маме лошн» не знает меня,
но, в наследство вступая,
шевелю непослушно губами:
«Прости и прими»

Мою колыбель раскачивал ветер,
неустойчиво теплый сменялся суровым,
казался безмерно далеким пятьдесят третий,
хоть порою сквозило стужей сорок восьмого.
Поколение выживших, выполняя заветы,
плодилось и размножалось. Над керогазом
сохли пеленки, а обсуждали при этом
спутник, проткнувший небо антенным жалом.
Полстолетия вместило столько поколений
компьютерных, что не хватит пальцев.
Окружены информацией, пролетающей мимо,
мы стоим на пороге будущего, где пялится
из пробирки геном Буратино.
С головами, повернутыми строго против
движения времени и фортуны,
мы стоим на ветру, и нездешний профиль,
и мелодии странность колышет струны.
Полстолетия вместило столько сомнений
и надежд, что, пожалуй, не стоит плакать.

История  это гвоздь, на который я вешаю свою шляпу

А. Дюма

Челюсть вывихнута
от удара времени,
кладбище беременно
вечностью, камни
теряют буквы, форма
становится корнем зуба,
больного беспамятством. Боже,
трава помнит больше,
чем люди. Гвоздь заржавел,
а шляпа все падает
в яму. «Ребе,
как там на небе?»
Камни врастают
в землю, как дерево.
Здесь не читают
справа налево.
Горше полыни
молоко памяти.
«Козленок, где твоя мать?»

Ветер сдувает небо, в котором
озеро ищет свое подобие.
Серо-голубое пространство
располагает к раздумьям о
Небытие песка скоро
покроется снегом.
Серые «посцілкі» 
фон для Адама и Евы,
райский сад малеванки
расцветает под северным небом
Родины. Здесь холод
пронизывает даже летом,
но глоток голубого света
обещает когда-нибудь завтра тепло.

Дорога к озеру поросла цветами,
тропа предупреждает: «Осторожно!».
Прошлое кричит нестерпимо
белым на черном камне,
квадратичным шрифтом. Можно
забыть речь и лица,
но яма, украшенная цветами,
тревожит случайно выжившего.
И он ставит камень-напоминание
от себя лично.
Четыре тысячи каплею в океане,
у этих есть место, куда
можно положить камень,
им еще повезло

Ветреница размножается летом,
у нее есть кое-какие планы
на этой земле,
но «плачет Рахиль по детям своим»,
детям, которых нет.
Через семьдесят лет
белорусский край 
«юден фрай», «юден фрай»

Когда-то давным-давно
(меня не было даже в зародыше)
распахнулись ворота ада,
и заплывшее жиром сердце мира
испугалось черно-белой кинохроники,
где горы обуви и бездны того,
что недавно было людьми
Право на жизнь торжественно
выросло из права на миллионы смертей.
За прошедшее время
телевизор (уже цветной)
принес нам подробности
о новых грудах человеческой плоти
Мы сидим у компьютера
с чашкой кофе,
смотрим страшные сказки.
27 января  День Памяти
на минуту приводит в чувство
застывшее сердце мира.

Ходит по дому Ной,
гладит своих котят,
смотрит на них с тоской,
ловит лукавый взгляд.

Выйдет во двор,
а там кони жуют траву,
мирно блестят бока,
гривы поют на ветру.

Девушка хмурит бровь 
полон соблазнов свет.
Сердце сожмет: любовь,
всех не вместит ковчег.

А за стеной сосед,
в общем, живет не так.
Жаль, осужден на смерть
этот смешной дурак.

В детстве строили дом 
башенки из песка.
Грянет потопа гром,
ливни наводят страх.

Темен, неведом путь,
сердце  птахой в груди.
Может, еще побудь:
«Милый, не уходи!»

Тысячелетний груз,
«Встань и иди!»  твердят.
Плечи согнула грусть,
Не оглянись назад.

Дружба, любовь и Бог
Мимо родных могил 
очередной потоп 
вечный ковчег уплыл.

Лягушки, лопухи, их предков видел Бялик.
Стена крошится желтою звездою.
Коза лопочет: «Слушай, о Израиль,
твои рэбэйным смолоты судьбою».
Моих следов не сохраняют плиты,
нет таковых в забытом Богом месте.
Твои потомки на иных орбитах
прилежно ходят к самым скорбным мессам.
Капусте хорошо расти на пепле.
Хрустит мальчонка свежей кочерыжкой.
Мои глаза от желтого ослепли,
и пахнет хлеб заплеванным кладбищем.

У яблонь груди наливались медом,
боярышник алеет на аллее.
Сентябрьская прищурена погода,
кипа и талес старого еврея.
Над Йом-Кипуром небо голубеет,
суди нас Бог, мы из того же теста,
что Авраамы, Сарры и Мойсеи,
Синайским возвышайся Эверестом.
А впрочем, нет, мы стали бесприютней,
аукаемся, кто нас окликает?
Бредет поэт со скрипкою валютной,
бредет поэт, которого не знают.
У яблонь груди молоком набрякли,
но не хватает силы у младенца.
Даруй нам, Боже, пониманья капли,
укутай талесом, как полотенцем.

Мой завершенный круг
за горизонт уходит.
Это случится вдруг,
словно на огороде
сядет тарелка из
огненного пространства.
Здравствуй, моя душа,
что, воротясь из странствий,
мне передаст привет
от старика из Книги.
Властвует не спеша,
что ему наши сдвиги?
Время течет назад,
радугой замыкая
неких страстей разлад.
Пенятся реки Рая
от пузырьков души,
что опьянили Бога.
Райские шалаши
выглядят так убого.
Не потеряешь Рай 
не обретешь дыханья.
Горечи через край,
в дереве червь познанья.
Круг обретает твердь
и, притворясь Землею,
вверх запускает сеть
с солнцем над головою.
Этот гамак души
дал ей такие крылья.
Родненький, не спеши,
дай насладиться былью.
Пенится гладь Земли,
путь не находит сердце.
Звезды пылят вдали,
веник венчает скерцо.
Уж припасен финал,
тема найдет решенье.
Милый, как ты устал,
жертвой на воскресенье.
Чтоб прокормить  кого? 
хлебом или стихами.

Тенью над облаками
Рухнуло божество.

Пахло щами,
и в ухо ломилось
дребезжанье посуды.
Это странное счастье
как милость.
У извечной простуды
горький кашель погрома.
Вдоль дома,
поперхнувшись английским,
бродит сонный
старик, отощавшие пейсы
щиплет чахлой рукою.
Обрубленный корень
уже пробует новую почву,
и вкус ее горек,
но вскоре Отточье
мы, пожалуй, поставим.
Оставив горящее ухо
мальчишки, старуха
варит щи, и колеблется глухо
речь невнятная царственной Книги,
и свинги еще непривычны для слуха.