Пастушья сумка (сборник) - Кружков Григорий Михайлович 2 стр.

Ну полно, Аленка! Устал я кричать и аукать.
Спустилося солнце за старые ели,
И в той стороне
Стало небо совсем полосатым,
И перед закатом
Нагретые волны сильней заблестели.

Вечерняя птица
Из зарослей шумно вспорхнула.
«Она утонула!
Сестрица твоя утонула!» 
Мне крикнула птица и озеро перепорхнула
В три взмаха скользящих
И снова пропала
В кустах краснотала,
В дрожащей листве краснотала.

Аленка, ну выйди же!
Страшны мне эти загадки.
Вот тоже затеяла прятки!
Но ветер подул, и деревья в лесу зашумели:
«Вот здесь, в этой теплой купели
Найдешь ты ее
В этой теплой и чистой купели».

Так значит
Так значит, тебя эта заводь зеленая прячет!
Баюкает мглой, тишиною звенит, как в колодце
И черный сомище

У ног твоих вьется,
Трава по рукам оплетает
Ключи, пробиваясь со дна, все бормочут, щекочут,
Холодной волною глаза размывают,
Холодной, подводной волною глаза размывают.

Очнись же, Аленка!
Скорее от мест этих злых откочуем!
Село недалеко,
Успеем до ночи, а нет так в стогу заночуем.
Всегда тебя слушаться стану,
Теперь без обману,
А как набредем на малину,
То сам буду первый делиться.
В грозу на дороге,
Зимой без костра в холодину,
И что ни случится,
И мерзнуть, и мокнуть не в горе! 
И пить из копытца
Но не разлучаться,
Но не расставаться с тобою!

Уже засыпают кувшинки,
И только, как стрелки,
Как маленькие пружинки,
По светлой воде
Все скользят и скользят водомерки
(Песок остывает,
Осоку знобит у обрыва)
Но сумерки медлят,
Не гаснет вода,

И прозрачное небо не меркнет,
По светлой по сонной воде
Скользят водомерки
(Куда я пойду?)
Скользят и скользят торопливо

Стонут мои ноги, еле ходят,
И глаза мои болят, гноятся.
Добрые-то люди стороной обходят,
Доброты своей, видать, боятся.

Сгорбленная подошла старушка,
Желтыми глазами смотрит, плачет.
Пойдем со мной,  говорит,  дедко.
Куда это?  Беру тебя, значит.

Со старостью ли берешь меня, бабка?
Ой, со старостью, горе мое, горе!
С хворью ли берешь меня, бабка?
Ой, и с хворью, милый, со всей хворью.

Так идем под солнышком майским,
По дороге разговор гово́рим.
Скоро ли дойдем, бабка?
А и вскорем,  говорит,  милый, вскорем.

Дочка на пляже отца зарывает в песок,
Зыбко и смутно ему, словно семени в грядке;
Что-то лепечет лукавый над ним голосок,
Смугло мелькают лодыжки, ладошки, лопатки.

Веки смежил он и в небо глядит сквозь прищур,
Пятки вперед протянул фараон фараоном.
Девочка, став на колени, как жрица Хетсур,
Руки к нему простирает с глубоким поклоном.

Мечет в них дроты свои обжигающий Ра;
Тысячи лет не кончается эта игра.
Вот пододвинулась туча, и тень задрожала
Где ж тонкорукая?
                           Краба смотреть убежала.

У вечности всегда сухой закон.
Но каплет, каплет жизни самогон,
Переполняя пифосы и фляги.
И времени послушные волы
Вытягивают на берег валы
Тяжелые возы горчащей влаги.

Не трезв, не пьян, брожу я целый день.
Тень-тень, мне каплет на уши, тень-тень.
А за холмом прибрежным, в травном зное,
Мне бабочка ударилась в лицо:
Да это же, ей-богу, письмецо
С оказией!.. А вот еще другое!

Замри, я говорю, замри, присядь!
Дай мне судеб известье прочитать,
Куда ты снова ускользаешь к шуту?
Чего ты хочешь, не понять никак:
То вверх, то вниз крылом, то так, то сяк,
И тыща перемен в одну минуту.

Так кто из нас хлебнул: я или ты?
Помедли, воплощенье суеты,
Не мельтеши, дай разобрать хоть строчку, 
Пока шуршит маслина на ветру
И за пригорком к худу ли, к добру
Прибой на нас с тобою катит бочку.

Не трепещи: ведь я тебя не съем.
Не торопись к татарнику в гарем
Мелькать в кругу муслиновых созданий.
О Мнемозина! восемнадцать лет
Тому назад ты родилась на свет:
Прекрасный возраст для воспоминаний!

Они мелькают, вьются Как тут быть?
Чтоб их понять, их надобно убить!
Но чем злодействовать, не лучше ль выпить?
Ого! какой сверкающий глоток:
В нем Иппокрены жгучий холодок,
И страшный Стикс, и будничная Припять.

Да, нас поила общая струя,
Я бражник твой, капустница моя,
И капля есть еще в кувшине нашем.
Пусть нам Хайям на дудке подсвистит
И подбренчит на арфе царь Давид
Давай кадриль несбывшегося спляшем!

Закружимся над солнечной горой,
Где вьется мотыльков беспечный рой,
Над серою иглою обелиска,
Над парочкой, уснувшей под кустом,
Над грузовым, грохочущим мостом,
Над Самаркандом и над Сан-Франциско;

Закружимся над мертвенной луной
(Ее обратной, скрытой стороной),
Над горсткой угольков в кромешной яме,
Над догмами, над домиком в Москве,
Где русский йог стоит на голове
И смотрит в вечность трезвыми глазами.

Я оглянулся и увидел вдруг:
Все люди заняты одним и тем же
Выделываньем мыльных пузырей.
У каждого прохожего тростинка,
В которую он дует, отстранясь
От суматохи уличной и локоть
Ревниво оттопыря. Пузыри
Срываются, толкаются, танцуют
И, разлетаясь, наполняют воздух
Неслышным звоном. Этих тянет вдаль,
А тех к земле. (Бывают и такие,
Что могут ногу отдавить, как гиря!)
Иные не легки, не тяжелы
В срединном воздухе, роясь, толкутся
Среди себе подобных пузырьков.

А если глянуть сверху жизнь кипит
И пенится как чаша!

«Мир пузырь», 
Сказал философ Бэкон. Кто-то там
В незримую соломинку, незримый,
Усердно дует. Для чего все шире
И все опасней раздвигает он
Мерцающую сферу? Зря смеются
Над комиксами. Этих человечков
С растянутыми пузырьками реплик,
Прилепленных ко рту, мне жаль. Слова
Бессмысленны но выдыханье уст,
В которое они заключены,
Священней фараонова картуша.

И если ставить памятник поэту,
То, верно, не с пергаментом в руках,
Как у того, кто ночью из друкарни
Бежал от разъяренных москвичей,
Чтоб сеять, где подальше, не со шляпой,
Не с шашкой и не с гаечным ключом,
А с бронзовой тростинкою у губ,
С надутыми щеками, и пускай
Стоял бы он в углу, как виноватый,
Отворотясь от улицы, а рядом
Лежал десяток мыльных пузырей,
Составленных, как ядра, в пирамиду.

И непременно чтоб неподалеку
Поилка с газированной водой

Illumina tenebras nostra Domina[2]

«Приди, Мадонна, озари мой мрак!»
Влюбленных красноречье беспощадно.
Она, как лист, дрожит в его руках,
Как губка, клятвы впитывает жадно.

А Донну дорог лишь разлуки миг
Тот миг, что рассекает мир подобно
Ланцету: он любимый видит лик
Сквозь линзу слез так близко и подробно.

Он разжимает, как Лаокоон,
Тиски любви, узлы тоски сплетенной:
И сыплются в расщелину времен
Гробы и троны, арки и колонны.

И целый миг, угрюмо отстранен,
Перед находом риторского ража
Он, как сомнамбула иль астроном,
Не может оторваться от пейзажа

Планеты бледной. Он в уме чертит
План проповеди: «О, молчи, ни вздоха;
Не плачь не смей!»  Увы, он не щадит
В ней слабости А между тем дуреха

Глядит, глядит, не понимая слов,
Как будто в зеркало волны глядится,
И растворяется, как бред веков,
В струях его печальных валедикций

The blisses of her dream so pure and deep.

Во сне она так безмятежна! Будто
Там, в этом сне, поверила кому-то,
Что будет мир ее красой спасен.
Отвеяна от ложа скорбь и смута,
Покоем и лавандой пахнет сон.

Во сне она так беззащитна! Точно
Лесной зверек бездомный, в час полночный
Уснувший на поляне в темноте, 
Или птенец на веточке непрочной
В дырявом можжевеловом кусте.

Не просыпайся! Этот сон глубокий
Покрыл все недомолвки и упреки,
Как снег апрельский слякотную муть;
Ты спишь и спит дракон тысячеокий
Дневных забот. Как ровно дышит грудь

Под кисеей! Не все ль теперь едино
Назвать тебя Психеей, Маделиной
Или соседкой милой?  Все равно;
Когда ты луч, струящийся в окно,
И неумолчный шелест тополиный.

Пусть блики от витражного окна
В цвет крови или красного вина
С размаху мне забрызгают рубаху, 
Но этот воздух не подвластен страху,
И пурпура сильней голубизна.

Позволь и мне с тобою затвориться
В сон переливчатый, как перловица:
Не смерть в нем, а избыток бытия.
Не бойся! Спи, жемчужина моя,
Нам этот сон уже навеки снится.

How can we know the dancer from the dance?

Трещит цивилизации уклад,
Куда ни глянешь трещины и щели;
Меж строчек новостей клубится ад,
И сами буквы будто озверели.
А ты танцуешь, убегая в сад,
Под музыку невидимой свирели.

Дракон, чтоб укусить себя за хвост,
Взметает пыль нелепыми прыжками;
Герои выбегают на помост,
Кривляются и дрыгают ногами.
А ты, как этот купол, полный звезд,
Кружишься и колеблешься, как пламя.

Я помню ночь Не ты ль меня во тьму
Вела плясать на берег, в полнолунье?
Не ты ль меня, к восторгу моему,
Безумила, жестокая плясунья?
Твоих даров тяжелую суму
Снесет ли память, старая горбунья?

О скорбь моя таинственная! Столь
Беспечная и ветреная с виду!
Какую затанцовываешь боль?
Какую ты беду или обиду
Руками хочешь развести? Позволь,
К тебе на помощь я уже не выйду.

Ты и сама управишься. Пляши,
Как пляшет семечко ольхи в полете!
Я буду лишь смотреть, как хороши
Движенья бедер в быстром развороте.
Что зренье?  осязание души,
А осязанье это зренье плоти,

Подслеповатой к старости. Пока
Ты пляшешь,  как плясала без покрова
Перед очами дряхлого царька
Дщерь Иудеи,  я утешен снова:
Ведь танец твой, по мненью Дурака,
С лихвою стоит головы Святого.