Возглас - Бойко Владимир Николаевич 5 стр.

          Запропали где-то вихри 
позади иль впереди
          Хруст шагов  чужих, своих ли 
душу только бередит.
          Гвоздь ко всякому моменту
звонко ходики куют
и за чистую монету
гвозди эти выдают.
          Настоящего событья
кто б удачней прикупил:
в каждом «есть» могу открыть я,
что ж я буду, что ж я был!..
          Разве не мгновенна вечность 
я же в вечности бреду!
          Может, в этом я беспечность
наконец-то обрету?
          Вот уж чувствую вольготу 
бить перестаёт в виски
жизнью втянутый в работу
маятник моей тоски,
и теряю счёт неделям 
поглотил меня вполне
город белый, белый терем
с белым обликом в окне.

          От тишайшей этой стужи
и от каменных палат
я решил бежать, и тут же,
взяв билет, я стал крылат
в предвкушении сперва лишь,
как меня, оторопев,
встретит славный мой товарищ,
деревенский терапевт!
          То-то б нам покуролесить,
но пурга на мой визит 
с курса сбит АН-2 (не 10)
в непредвиденный транзит.
          В заметённой деревеньке
мой гостиничный редут,
где теряются не деньги 
в счёт деньки мои идут 
и дотошный где будильник
этот вьюжный свет честит.
          Закадычный собутыльник
здесь меня не навестит.
Отнесён, считай, к потерям
в снежной этой пелене
город белый, белый терем
с белым обликом в окне.

          На крутую эту вьюгу
тишь внезапная легла,
наконец-то, в гости к другу
мне пробиться помогла.
          Медицинским чистым спиртом
разбавлялся разговор,
и под звёздный свод испытан
нужный путь на снежный двор.
          В лад не спящей ли царевне
белый обморок зимы 
всей поди слышны деревне
торопливые пимы.
          Запоздало попущенье 
израсходованы дни,
и на всё про всё общенье
сутки выдались одни.
          Рано утром эскулапа
обнимаю я с тоской.
          С трёхступенчатого трапа
помахав ему рукой,
улечу к своим пределам,
где предстанет внове мне
город белый, белый терем
с белым обликом в окне.

         О, душа!
         Ты  горожанка!
         Воздух здесь хоть и свинцов,
окнецо здесь и лежанка
для тебя, в конце концов.
         Здесь житейские заботы
словно псы на поводке.
         Здесь и встречи ждут субботы
с кем-нибудь накоротке.
         В огненность моих ладоней
медленность её плечей,
а глаза в глаза  бездонней
кристаллических ночей.
         Может статься, сгустком боли
подберётся сердце в мозг
от безвыходной любови
и невыплаканных слёз:
только-только глянуть стоит
на пустой экран окна,
как желание простое 
плакать  вымерзнет до дна.
         Да отнюдь же не смертелен,
а спасителен вдвойне
город белый, белый терем
с белым обликом в окне.

          Возвращенье из глубинки,
честно говоря, глуши,
как из валенок в ботинки
переход моей души.
          Вьюги подвели итоги,
и сугробы аж в этаж.
Приедается убогий
в окна въевшийся пейзаж.
          Иль считать за подмалёвок,
или ж, раз на то пошло,
что для нежных лессировок
загрунтовано стекло?
          Но шутя разоблачится
выспренних метафор муть 
надо в ночь лишь отлучиться
и холодного хлебнуть,
где проглядывает льдинкой
в синем воздухе луна.
          Этот мой коктейль с чудинкой
надо выцедить до дна,
чтобы в ясности мороза
кроме звёзд не стало грёз.
          Кончилась метаморфоза.
          Никаких метаморфоз.
          Сам я праздным подмастерьем
отвернул лицом к стене
город белый, белый терем
с белым обликом в окне.

          Спешу и медлю, трачу и коплю,
и пить вино в один захлёб люблю,
и длю глоток, не помня как был начат.
         Когда иначе  лучше потерплю.
         Что ж, половодью тоже свой черёд.
         Любовь накатит, да не вдруг спадёт.
         Жизнь поспешит  натянет смерть поводья,
едва помедлит  время подхлестнёт.
         Так не спеша покинуть этот свет,
уже прощаюсь, длю ещё привет.
         Необратимо повторимы числа.
          Спешить нет смысла, медлить смысла нет.

          Проездом в голимые степи
я помню тот реденький бор,
где сосен негромкие цепи
на жёлтый взошли косогор,
и тот городок неприютный,
где пуст за тобою вокзал.
          Отстать мне в стоянке минутной
от поезда  Бог отказал.
          Пожизненный узник той встречи 
вагон всё догнать не могу,
всё в том же тебе Семиречьи
я что-то кричу на бегу.

         При любви к механизмам часов
мне достаточна их обнажённость,
как предзимних раздетых лесов
затаившая бунт отрешённость.
         Заводным шестерёнкам секунд,
что для вечности целой хлопочут,
чем-то, видно, сродни этот бунт
к прутьям голым прижавшихся почек.
         Анатомия этих живых
не сложней, чем у прочих пылинок:
жизнь соцветий, заложенных в них, 
двух механиков поединок.
         Распускается тёмный бутон,
повторяя живое упрямство,
и в ничто под ветрами времён
осыпается роза пространства.
         Но скорее увидит поэт,
а не тленной природы анатом, 
этот вольный реликтовый свет
с различимым едва ароматом.

         Я нашёл у души изнанку 
извожу на карандаши:
зачиню-ка, дай, спозаранку,
этот аспидный стержень души.
         Дай-ка, думаю, тонкий росчерк
и пущу с его острия,
как те инеи в утренних рощах 
дел серебряных мастера!
           Но, душа, ты ножа жесточе,
раз в зазубринах все ножи,
абразивом каким заточишь,
остриё, чтоб вписаться в жизнь!
         Я не знаю, как богомазу
удаётся писать образа.
         Мне же сердце  сродни алмазу
процарапывает слеза.
         Наконец-то, я праздную  плачу,
просто плачу, легко, ни о чём,
и во всём ощущаю удачу,
будто б не был иному учён.

«Молчи, скрывайся и таи»

Ф. Тютчев

         Вдруг значение слова
забыл и молчу.
         И толковый словарь
открывать не хочу.
         Словно камни, слова
там сложились в столбцы 
не вздохнут, не всплакнут,
не вскричат мертвецы.
         Как живых-то моих
мне б суметь уберечь?
         Каменеет и в строчках
изустная речь.
         Моя тяга к словам
слабнет день ото дня,
и неназванный мир
окружает меня.
         Золотые уста
мне душа разомкнёт 
то ли звук прозвучит,
то ли свет промелькнёт
         Бесконечный квадрат
не имеет углов,
совершенная речь
говорится без слов.

          Зелёный лист на плоти сада
от благодати дождевой
и от напасти шелкопряда
дрожал на ниточке живой.
          Питая почку для побега,
он незаметно пожелтел
и неживой ещё до снега
однажды утром отлетел.
          Так дерева, себя очистив
для изобилия живых,
исправно летописи листьев
запрячут в кольцах годовых.
          Соображения резонны
за чередою зим и лет,
что в зрелых очертаньях кроны
заметных изменений нет.
          Едва ж под лиственной державой
внедрится в кольца слабина,
как рухнет с памятью трухлявой
тысячелетняя страна.

         Вот антиквар теней  тот, кем сообщены
сомненья давних лиц, привыкшие пылится,
кому всего ценней помарки тишины,
что в чистоту страниц несут страстей крупицы.
         Без устали готов ему я собирать
поскрипыванье трав и таянье улиток,
и так  до холодов, и на конце пера
слова точащий сплав  мгновений лета слиток.
         Картинку набросать цикадкам в унисон,
покуда не тускла  там ветер излистает:
зияют небеса среди осенних крон.
          Со стороны  тоска на синем золотая,
где каждый листик  прах, и медлит соскользнуть
в круговорот смертей, и тянет жизни дозу.
         Я ж, отметая страх за плоть свою и суть,
в то, что и слов пустей, лечу  в метаморфозу.

          Внимающий взгляд мой рассеян
среди живописных картин
в сиреневых дымках расселин,
изрезавших склоны хребтин.
         А выше, в каком-нибудь метре
от пламенно-белых высот,
в итоге студёных поветрий
готовится снежный поход.
          С джайлоо в долину кочевник
по тропам отару повёл
вдоль белой воды, где в арчевник
шиповник цветущий забрёл.
          Обилие выспевших ягод
ещё не осыпав на склон,
безумец  он дважды уж за год
цветением белым пленён!
          На каменных осыпях выжив,
он снежные искры зажёг 
как будто богине свой вызов
бросает влюблённый божок!
          Как будто и не был исколот
шипами своими ж, когда
крутящий терзал его холод
и жгла ледяная вода!
          И вновь, расширяя границы
владений зимы на хребтах,
найдут облаков вереницы
безумный шиповник  в цветах!
          Ну, что ж! Поглядел  и довольно:
я душу мою усладил,
с тем будто, чтоб стало мне больно, 
сегодня сюда приходил.