Варфоломий Евстегнеевич сидел на кухне в спортивных штанах и пил крепкий чай.
Что то надо делать, думал он, и это ему казалось важным, потому как время уходило, а запасы чая казались ненадежными. От этого он волновался. Глядя на свое отражение в окне, он вдруг вспомнил, что сегодня ему снилась его собственная смерть, фу ты, растерянно потер он пальцами лоб. Все было так явно, что он еще чувствовал на щеке холодное прикосновение. Он вспомнил, как неподвижно лежал, потому что ничего не мог сделать. Лежал в собственном теле, как в темном ящике, и хотел кричать от такого ужаса, но только беззвучно раззевал рот. Он слышал, как вокруг него какие то люди говорили о нем, и от того, что он до малейших тонкостей различал их голоса, а сам не мог в это время быть с ними, ему было страшно. Он растерянно сказал отражению, но ведь и теперь, после смерти, в моей загробной жизни, мне снова нужно ждать смерти, чтобы умереть уже здесь, и все это только для того, чтобы родится опять, и это действительно так, если существует повторение жизней. И значит снова, мне придется бояться и заново переживать весь этот ужас. Вечно бояться. Ты понимаешь, сказал он окну, мне ведь требуется, по закону божьему, жить в вечном страхе. И это никогда не закончится. Значится, зачем-то нужно такое действие богу страх людской? Каково это, умирать после смерти, уже зная, что такое смерть и как она приходит к тебе? Как притрагивается к твоему телу, и как от этого начинают неметь кончики пальцев, чтобы потом захватить все, что есть в тебе. Ожидать ее в ужасе. Ибо, по другому и быть не может. И если это не ужас, то что же это тогда за таинство такое? Одно таинство на земле, это смерть, сказал он тихо, словно боясь своих же слов, и вот еще, тут же спохватился, бывают ночи, когда просыпаешься в страхе, что виноват от содеянного греха. И грех этот убийство. И как будто знаешь во сне, что в своей прошлой жизни кого то убил, и за что убил, и главное, как убил, и это самое страшное. Потому что убиваешь его каждую божью ночь, снова и снова, таким изощренным способом, чтобы скрыть все свои следы, но потом так же и переживаешь за страх быть наказанным. Будто навечно таким помечен. И когда в сотый, а может и тысячный раз заносишь над тем несчастным, которого и в лицо то не помнишь, руку с молотком, чтобы ударить в затылок, снова, в тысячный раз колотится серце от испуга, что ведь найдут тебя и обязательно накажут, и кто знает, что будет тогда страшнее, быть так убитым, как он, почти случайно, не подозревая об этом до последней минуты, или быть его убийцей, и ожидать в страхе приговора суда. Долго ожидать, в темной одиночке. Но все равно убиваешь, и все равно пытаешься скрыть сие действие, он махнул рукой отражению, от себя же и пытаешься скрыть. Стукнули входные двери и Варфоломий Евстегнеевич насторожился. Вошла сестра с каким то мужчиной.
Ты кушал, Варик? спросила она, глядя в сторону. И села напротив. У Варфоломия Евстегнеевича противно дрогнули пальцы на руках. Он смотрел на уже немолодое, отекшее лицо мужчины, с нездоровой розоватостью по выбритому черепу и догадка сверлила ему мозг. Человек этот был очень неприятен и прятал глаза, словно был в чем то виноват. Робость в нем была какая то непонятная, как у побитой собаки. И мстительность была такая же. Собачья.
Да, после некоторого молчания сказал тот, вы правы, это я.
Вот значит как встретились, тихо сказал Варфоломий Евстегнеевич.
Не могли не встретиться.
А ведь я ждал этого всю свою жизнь, сказал Варфоломий Евстегнеевич.
Дождались, сказал мужчина.
И что теперь?
А ничего.
Варфоломий Евстегнеевич почувствовал себя очень неловко и молчал, перебирая салфетку на столе. И от этого стало еще тяжелее. Он знал, что нужно что то сказать, но все не находил слов и только виновато бегал глазами. В застывшей тишине звенели мухи.
Пойду я, пожалуй, наконец сказал мужчина, поднимаясь.
Как ком в горло, сказал. Варфоломий Евстегнеевич тоже привстал, соглашаясь. Он более не мог выносить этого. Мужчина был, словно кусок льда, в который вмерзла мертвяччина.
Так то нынче, сказал мужчина пространственно, и только теперь поднял глаза, думаете, мне было легко все это время? Мучиться ночами, выдумывать мщение, одно круче другого? Он задержался, собираясь с духом сказать что то, но передумал и только слабо махнул рукой, а, как хотите. Бог с вами. Пошел я, повторил он.
Ты кушал, Варик? спросила она, глядя в сторону. И села напротив. У Варфоломия Евстегнеевича противно дрогнули пальцы на руках. Он смотрел на уже немолодое, отекшее лицо мужчины, с нездоровой розоватостью по выбритому черепу и догадка сверлила ему мозг. Человек этот был очень неприятен и прятал глаза, словно был в чем то виноват. Робость в нем была какая то непонятная, как у побитой собаки. И мстительность была такая же. Собачья.
Да, после некоторого молчания сказал тот, вы правы, это я.
Вот значит как встретились, тихо сказал Варфоломий Евстегнеевич.
Не могли не встретиться.
А ведь я ждал этого всю свою жизнь, сказал Варфоломий Евстегнеевич.
Дождались, сказал мужчина.
И что теперь?
А ничего.
Варфоломий Евстегнеевич почувствовал себя очень неловко и молчал, перебирая салфетку на столе. И от этого стало еще тяжелее. Он знал, что нужно что то сказать, но все не находил слов и только виновато бегал глазами. В застывшей тишине звенели мухи.
Пойду я, пожалуй, наконец сказал мужчина, поднимаясь.
Как ком в горло, сказал. Варфоломий Евстегнеевич тоже привстал, соглашаясь. Он более не мог выносить этого. Мужчина был, словно кусок льда, в который вмерзла мертвяччина.
Так то нынче, сказал мужчина пространственно, и только теперь поднял глаза, думаете, мне было легко все это время? Мучиться ночами, выдумывать мщение, одно круче другого? Он задержался, собираясь с духом сказать что то, но передумал и только слабо махнул рукой, а, как хотите. Бог с вами. Пошел я, повторил он.
Ничего. Как нибудь, закивал Варфоломий Евстегнеевич, чувствуя камень в груди, а про себя подумал, лишь бы не сглазил. Он зашелся кашлем и вдруг вспомнил стеклянные, засыпанные пылью глаза. Вроде как вчера было. Серый, бритый череп в черных кровоподтеках. И в сумерках молоток в руках. И еще навязчивый, не прекращающийся страх. Страх, с которым он жил впоследствии, как с близким горем, с которым невозможно было расстаться. Который стал для него все равно как инстинкт, или как умение от природы слышать естественные звуки. Как болезнь от рождения. Хлопнули двери в прихожей. Сестра, уткнувшись в плечо, нервно дрожала и всхлипывала не переставая, все в прошлом, все уже в прошлом. Он и сам уже знал, что грех его в прошлом, и все то, что он так долго носил в себе, и о чем плакал ночами в подушку, ушло безвозвратно, и больше не вернется, одной собакой меньше, подумалось почему то. Что то новое, светлое и чистое входило в него, словно лучистым солнцем заполнялся прозрачный сосуд, и от чего он сам становился совсем другим. Долгая ноша понемногу отпускала. Варфоломий Евстегнеевич щурился, подставляя лицо нежному свету, и чувствовал как в нем растекается блаженная радость. Наконец то свершилось, думал он, наконец то.
2016
СУИЦИД
Учитель пения Крюковской гимназии и обладатель приятного баритона, Иружжом Врульевич Сибевглас не любил свою жену. Он дождался ее с работы, спокойно поздоровался, заглядывая в глаза, а когда она повернулась к нему спиной, взял со стола приготовленный молоток и с силой ударил по голове. Звук получился совсем неуместный, глухой, вроде как в бочку стукнули, и при этом Иружжому Врульевичу показалось, что волосы смягчили удар, вызвав в нем совершенно ненужную озабоченность и излишние мысли о гуманности. Супруга его, Натавала Взадовна раскинула руки и гремя кастрюлями, с размаху ударилась лицом об пол, и так застыла без всякого удивления с открытыми глазами. Иружжом Врульевич посмотрел на молоток с прилипшими волосами, и вдруг ясно осознал, что во всем виновата весна с ее внезапно побежавшими соками по стволам деревьев. Такая поспешность природы всегда вызывала в нем смутное удивление и расстройство, ибо, как можно терпеть такие внезапные изменения в устоявшихся делах. Ведь все в корыстных целях, а иначе зачем такая поспешность? Он еще немного постоял боясь спугнуть тишину, что внезапно заполнила все комнаты в доме, и тяжело опустился на край стула, чувствуя дрожь в ногах. Ему показалось неестественным и странным, что мухи так быстро нашли жертву и уже ползали по окровавленной и странно пахнущей голове Натавалы Взадовны. Так и по мне когда-то будут ползать, подумалось ему, и при этом очень захотелось поразмышлять об отвратительности всяческих насекомых, что окружают людей и с чем приходится мириться, но страшная неподвижность лежащего тела стала его беспокоить и на ум пришли, вслед за приятными мыслями, мысли тревожные, о содеянном, ведь милиция придет, будет в вещах рыться, но все же они казались никчемными по сравнению с удовлетворенной местью.