Великое однообразие любви - Аркадий Трофимович Драгомощенко 2 стр.

долгие белые лестницы
белые улицы
на ветке белое платье
девушка забавляется с лягушонком
выцветшие рукава
пустые
белые
лестницы
ступени гулкие
цепи следов
воскресение
полдень

рассыпалось яблоко
рассыпался рот
едва заметная тень
слетела с земли
солома горит
тлеют черные сучья
как печет солнце

еще один такой день
и я с другом
пойду по полям
шаркая безмятежно подошвами

пойдем по полям
веселье, веселье!..

Негромко говоришь  прощай.
Мост над стремниной лета, над ливнем.
Прощай,  говоришь тополиным побегам,
шелковице за белым забором
и улице,
А сам толком не знаешь 
К кому обращен этот шепот.

Прощай, говоришь снам, в которых
ты появилась
О какой странный сон вырос над нами!
Крыло и звезда были незримы тогда.

Впереди мерно машут крыльями птицы:
Дрозды, чибисы, дикие гуси.
Невесомость полнит тела, зрачок
разрывает безмерность отчаянья 
Всего не увидеть.
Вскипает вода, трепещут кроны деревьев,
Раздвигается мир до пределов, доселе
неведомых
ни нам, ни ему самому.
И, точно шепот твой, в безмерности
солнечного луча
танцует бледная паутина,
предваряя милосердие льда.

Какой странный сон раскинулся над нами
тогда.

Зима уже давным-давно,
да снега нет
И пусто небо.
Лишь перья сизые прозрачных облаков
колышутся дремотно над заливом.

Залив в цвету смятенных голосов!
Так слышали: начнется день
и птица возвестит его начало.
Сколь ясно все!
Безгласны руки, воздух,
Как тонко серебрится здесь гранит.

Пусть будет так, как сказано 
Вначале птица. Зашевелится тень потом
в зрачке,
И день великий без конца и края
сольется с пустотой зимы.

на второй день снегопада
я вспомнил
окно в другом доме
и так же тихо почти у глаз
проносился снег

так все несложно и просто!
прах огоньков у стекол чужих
мотылек на груди
голова, склоненная к белому трепету
все невероятно понятно 
последовательность, недоступная разуму 
я появляюсь, затем ухожу, потом умираю
покойно лицо
лицо утихает
снег слетает к лицу
к краям подступает 
и снег и лицо приостановлены сразу

(в те дни)

всё летят и летят 
мать прошептала
мы стояли у мокрых ворот
я постарше она помоложе
не отводя глаз от небес

дождь пустился
она поднесла руку к лицу
ветер трепал ее черный платок

Вялая зелень,
И голоса так заманчивы  поют голоса.
Поют, только-только рассвет приходит,
Только забрезжит в запотевшем стекле
абрис птицы, медленно восходящей,
А покуда нет еще солнца 
Голоса стелются, настойчивы, незатейливы,
Подымаются над оперением верб, мерцающих
в отмелях,
где тают винные волосы случайного снегопада
и вода вьется на ясных уступах песка,
словно навстречу течет голосам восходящим,
настойчивым и прекрасным.

А ты смотришь в воду и видишь,
как необычайно проста природа материи.
Или нет Лучше так  ты, глядя пристально
в воду,
размышляешь о тишине пресловутой,
которая когда-то настанет,
О неясной душе песка,
длящейся из месяца в месяц,
О неизбежных снегах,
появление которых всегда неожиданно и печально.
Ты доверился тишине, как теченью пловец:
Он следит косую лазурь,
Ты смотришь в воду и не отзываешься, когда зовут.

Мотылек над потоком (зовут тебя),
Синева сквозит в перистых облаках
(зовут тебя, зовут),
Шероховатый луч двоится в уголке опаленной коры
(видно, никак не дозваться).

Словно яблоко пронесли и с моста опустили
рассеянно.
Ринулась к солнцу тень рыболова.
И сам он запел, выпуская плотву из соломенных
дыр,
А в мешковине трепещет бескровная рыба
твоего поцелуя.
Кто же бредет вдоль божьих свечей?
Кто поит мух солнцеглазых бледной сукровицей рек?

Много свечей в час посева,
Много огня в день жатвы и хмеля,
Много молчания в день первых побегов.
Века пролегли меж зерном и свечой 
Руку подставь! Пусть неприкаянная птица,
крылатое семя
обожженного клена, твой ангел 
опустится на ладонь.
Пусть недоступней все разум.
И только пустые тела, как сухие колосья,
тянутся по ветру.
И только свобода беспризорных шелковиц,
затянутая в ледяное кольцо детских волос,
Свобода холмов, налитых зноем,
И нищего слова, и облака без конца и начала 
забавы птиц и детей, отрады бездомных и рыб

И голову запрокинув, как идиоты, выплеснув ртов
серебро,
Уходим к убежищу Водолея,
Грому сентябрьской звезды внимая рассеянно,
Да шагам едва слышным того, кто бредет вдоль
божьих свечей,
Да нищему слову 
Что, словно яблоко, пронесли и с моста опустили
рассеянно.

Словно яблоко пронесли и с моста опустили
рассеянно.
Ринулась к солнцу тень рыболова.
И сам он запел, выпуская плотву из соломенных
дыр,
А в мешковине трепещет бескровная рыба
твоего поцелуя.
Кто же бредет вдоль божьих свечей?
Кто поит мух солнцеглазых бледной сукровицей рек?

Много свечей в час посева,
Много огня в день жатвы и хмеля,
Много молчания в день первых побегов.
Века пролегли меж зерном и свечой 
Руку подставь! Пусть неприкаянная птица,
крылатое семя
обожженного клена, твой ангел 
опустится на ладонь.
Пусть недоступней все разум.
И только пустые тела, как сухие колосья,
тянутся по ветру.
И только свобода беспризорных шелковиц,
затянутая в ледяное кольцо детских волос,
Свобода холмов, налитых зноем,
И нищего слова, и облака без конца и начала 
забавы птиц и детей, отрады бездомных и рыб

И голову запрокинув, как идиоты, выплеснув ртов
серебро,
Уходим к убежищу Водолея,
Грому сентябрьской звезды внимая рассеянно,
Да шагам едва слышным того, кто бредет вдоль
божьих свечей,
Да нищему слову 
Что, словно яблоко, пронесли и с моста опустили
рассеянно.

Восходим на мост.

Прогибаются доски настила,
Пружинят под поступью почти невесомой,
По щиколотку ноги в древесине текучей.
Смиренны змеи и зачарованы хором
одурманенных ветром растений.
Запылал брат твой, Июнь!
Сгинул Май, и двинулись маки из раскрытых
глубин к воздушным кострам.
Вот вода, и вот ее нет,
Завязь, шум, намерение.
Завязь, шепот, предощущение зрения,
Может статься, вода даст ответ?
Прочтешь в ней все, что может ум твой понять?
Однако, возможно, ушла вся вода,
Ее нет. И русло реки, как ненужный излом,
лжет неустанно рукам,
Таким непрочным,
Таким ненужным.
Может статься, луна, отягощенная прошлогодними
листьями и скелетами чаек, подобных
хрупким невиданным инструментам 
Прянет к раскрытым губам двух братьев-подростков,
укрытых опаленной корой.
И, ближе к рассвету,
Снова  завязь, шум, намерение
Вновь в центре белого диска
закружит высохшая камышинка,
пропадая и опять возникая
за черепичной вечностью крыш.

Истлела сирень в этом году раньше обычного.
Она опустила сухую ладонь мне на колено.
Радужные осколки стрекоз, клювы кремня
светились в ирисах сонных.
 Рука моя,  проговорила она,  напоминает
старую стену, в трещинах которой скопилось
изрядное количество пыли,
изнемогшие древесные семена,
попавшие сюда в конце лета, когда всем стало
ясно, что осени не миновать
 Посмотри, она и впрямь полна какого-то сора,
пыльцы, песка, который сияет, будто
поблизости должна быть вода.

 Подумай о моей руке,  сказала она, 
Посмотри и подумай Не знаю зачем, но так
нужно.

 Это любовь,  сказал я.
 Это только любовь.
Но, замечая нас, она все равно слишком печальна,
Ей не под силу нас отыскать.
До рези в глазах всматривается она в наши лица,
Тысячи петухов, тысячи белоснежных коров
бьются в пыли, и кровь их напрасно
чернеет 
Нас не найти.
Сродни легконогой звезде
Она уходит в края безумных ветряных мельниц,
стрекочущих дальних костров,
И смерть утешает ее в холодных садах
наших прежних рождений.

Истлела сирень в этом году
раньше обычного.
Звезда витает над глиной,
И, как сгусток огня в лиловом мареве гроз,
несут тяжкое яблоко.
Грудь надежно укрыта лохмотьями нищеты
и веселья.
Веет ветер, мечется лето, в волнах 
намокший кораблик.
Восходим на мост,
Забиваем гвоздь в древесину.
Расступается мудро она пред металлом,
обнажая истоки непрерывного дыма.
Вырастают дома, разрывая объятия дерна.
Скованы проходные дворы в тропу сухого родства,
по которой хороводом несется
Одиночество каждой покинутой вещи.

Это  неделимое яблоко радости и покоя парит
в прохладной груди.
Это  брат твой Июнь  запылал,
И бьются кошачьи зрачки над котлом,
где тускнеет полынь,
И не гаснет спазм медных кругов
в мочках полоумной цыганки.

Это  ночью ты ставишь на подоконник свечу и
ковш черной воды, чтобы бездомный твой брат
прошел наконец свое поле,
Чтобы кро вавое яблоко гордого горла
воспело сентябрь неземным славословьем.
Перед тем как, взойдя на мост поднебесный,
Опустишь его в стеклянное месиво,
Огнем охваченный нищеты и веселья.