Луна улицы Павьей
Золотая луна над улицей Павьей
словно хала. Но всё это прибаутки.
И был мальчонка-портной в Варшаве.
И было имя ему Исаак Гуткинд.
Луна над Варшавой прочих лун не краше.
Утро каждое раным-рано
открывал мастерскую Исааков папаша,
звон трамвайный будил Муранов.
Мастерская выходит во дворик.
Обстановка, конечно, бедная:
грязь, вонища, торгуются, спорят...
Ицек рос, никому не ведомый.
Хвост селедочный да ломтик хлеба
разносолов иных не прибавишь.
И глядел на трапезу с неба,
проплывая над улицей Павьей,
лунный диск... Так сурово устроен свет,
так не щедро отмерены детства пределы:
уж как про́било малому десять лет
началось портновское дело.
Шил ребенок, да размышлял втихомолку:
«Ведь луна золотая пуговица,
мне б найти такую иголку...»
А отец визжал: «Работай, курица!»
Как заплаты на лапсердаке
год за годом и день за днем...
Отец как портной-бедолага всякий
взял да и помер за шитьем...
В жизни случаются злые шутки,
да и как понять сюрпризы бытия?
А ты, забитый подросток Гуткинд,
о чем ты ведал, кроме шитья?
Детских недоумений россыпь,
нищета, унижений тайна...
И отгадки на все вопросы
он искал в брошюрках случайных.
С голытьбой не напрасно общенье:
на Налевках, на Павьей, на Гусьей
он усвоил такие реченья:
«Быть людьми. Устоять. Не струсить».
А в брошюрках словечки разные,
мельком слышанные когда-то,
про порядки про буржуазные,
про единство пролетариата,
и шептали портные старшие
о былых революциях грозных,
о премудром учителе Марксе,
о Ленине, Карле и Розе,
этой долгой повести главы,
эпизоды жаркие, скорбные...
В те поры профсоюзам Варшавы
навязали высокие нормы...
С транспарантом тяжелым Гуткинд
шел с другими рабочими рядом.
Кулаком рассекли ему ухо,
и живым манером в тюрягу.
Сидит Ицек четвертый год:
у судей коротка расправа,
на решетки свет золотистый льет
луна, что с улицы Павьей.
Луна, лунища, посвети сильней
над Дикой, над Павьей, над Кармелитской!
Да жив ли он в лапах этих людей?
И что они делают с Ицеком?..
Льется жизнь печально и странно...
Только, граждане, что за шутки?
Всколыхнулся опять Муранов,
В самом центре событий Гуткинд...
Post scriptum
...Как-то мне на днях передали листки:
почерк вроде знаком я развел руками,
«Вы, товарищ Броневский, напишите стихи
про нашу двадцать первую камеру...»
14 апреля
Памяти Владимира Маяковского
По ту сторону радости
ждут усталость и смерть.
Всею жизни громадой
их значенье измерь.
Но, из сумрака вышедши,
прогремит оратория,
в небо взвитая выше, чем
черный дым крематория.
Пусть нам слово, как радий,
прожигает сердца.
Слава павшим собратьям,
нам же путь без конца!
Друг мой, судьба нас разъединила,
мы расстаемся чужими, право,
ты в Лодзь свою едешь, а я в постылой
и чужой мне останусь Варшаве.
Знаю, тебе ни к чему быть поэтом,
лирически заливающимся сверчком,
в каменной Лодзи, в бетон одетой,
каждый шаг твой отзовется стихом.
Знаю радость борьбы повседневной,
и зависть берет: она так легка,
а мне тяжелей во мне бьются гневно
песня, боль и человеческая тоска.
Приемлю я всё, чем живет наш век,
радость и боль всем дарю с любовью,
сырье моей песни всегда человек,
и песня моя вспоена моей кровью.
Как мог не понять ты, мой друг дорогой,
где я силу беру, в чем я мощь обретаю?
Со стихом, как с мечом, выступаю я в бой,
со стихом я люблю, со стихом я страдаю.
Свою не отдам я стожильную лиру,
никто не коснется стострунной моей,
я сам понесу ее, грозную, миру,
хоть будет она всех гробов тяжелей.
И мне не изменит вовек моя песня,
она поражения не признаёт,
из сердца взлетит, как орел в поднебесье,
и ринется хищно на сердце твое,
с добычей своею над скалами голыми
промчится туда, где течет безмятежная Лета.
А если умрет упадет она голубем.
Только так умирают поэты!
Стихи о ранней весне, написанные поздней осенью
14 апреля
Памяти Владимира Маяковского
По ту сторону радости
ждут усталость и смерть.
Всею жизни громадой
их значенье измерь.
Но, из сумрака вышедши,
прогремит оратория,
в небо взвитая выше, чем
черный дым крематория.
Пусть нам слово, как радий,
прожигает сердца.
Слава павшим собратьям,
нам же путь без конца!
Друг мой, судьба нас разъединила,
мы расстаемся чужими, право,
ты в Лодзь свою едешь, а я в постылой
и чужой мне останусь Варшаве.
Знаю, тебе ни к чему быть поэтом,
лирически заливающимся сверчком,
в каменной Лодзи, в бетон одетой,
каждый шаг твой отзовется стихом.
Знаю радость борьбы повседневной,
и зависть берет: она так легка,
а мне тяжелей во мне бьются гневно
песня, боль и человеческая тоска.
Приемлю я всё, чем живет наш век,
радость и боль всем дарю с любовью,
сырье моей песни всегда человек,
и песня моя вспоена моей кровью.
Как мог не понять ты, мой друг дорогой,
где я силу беру, в чем я мощь обретаю?
Со стихом, как с мечом, выступаю я в бой,
со стихом я люблю, со стихом я страдаю.
Свою не отдам я стожильную лиру,
никто не коснется стострунной моей,
я сам понесу ее, грозную, миру,
хоть будет она всех гробов тяжелей.
И мне не изменит вовек моя песня,
она поражения не признаёт,
из сердца взлетит, как орел в поднебесье,
и ринется хищно на сердце твое,
с добычей своею над скалами голыми
промчится туда, где течет безмятежная Лета.
А если умрет упадет она голубем.
Только так умирают поэты!
Стихи о ранней весне, написанные поздней осенью
I
Живу себе, зовусь поэтом,
не важно это ни для кого.
Толкусь по Варшаве, в бетон одетой,
творю стишки из ничего.
Живу в мансарде на Мокотове,
питаюсь простейшей снедью,
по вечерам гляжу на тучи суровые
олово, сплавленное с медью.
В тесных быта расщелинах
померкшую радость лелею,
пока придет весна, как подстреленное,
сердце тогда замлеет.
Тогда каждая зеленая поросль
в сердце отдается фразой,
и каждый листик порознь
превращается в слово бессвязное.
Тогда из ничего рождается стих,
боль и радость из ничего.
Не сплю до утра, встаю тихий,
не важно это ни для кого.
Страшнее всего слушать издалека,
ночью, когда все шумы смолкнут,
как шумит и бурлит, набегая, река,
Как волна, нарастая, врывается в окна.
Схватит за волосы оторопелого
и понесет неудержимо и быстро
по крутой и скалистой тропе
между творчеством и самоубийством.
К утру я совсем измученный,
все таким мрачным кажется,
и взгляд жены, даже самый лучший,
ложится на сердце тяжестью.
Обжигает ноги бетон разогретый.
В этом стихе есть что-то злое.
Живу себе, зовусь поэтом.
Кому до этого дело какое?
II
Когда в окно вползает тишь,
и пульс стучит, и ты дрожишь,
и вдруг несозданные строфы
ударят в мозг, как катастрофа,
и видишь кровь, в тумане мир,
и сыплются удары слепо,
и ты кричишь: «Приди, возьми!»,
и ты замрешь, знай: это эпос.
Когда ж рассвет, как сон ребенка,
благоуханный, ясный, звонкий,
во мгле и радости, как птица,
с тобою в небо устремится,
и робкий стих, едва намеченный,
как лилия, как резеда, как ирис,
вдруг расцветет дышать уж нечем,
и ты замрешь, знай: это лирика.
III
С утра сквозь сон стихи родятся,
кружить с аэропланом хочется,
открыть окно и рассмеяться,
и прыгнуть в небо, в радость, в творчество.
Свод голубой и еле видимый,
цветочки-тучки в ясном небе.
Дочурка милая, ах, если б выдумать
еще звончее песню мне бы!
Цветочки в небе, незабудки.
Не будет снега, дождь не капнет,
и туч не станет через сутки...
«Шла по доске высокой цапля...»
Еще ль рассказывать, малютка?
Борис Пастернак
Мчатся тучи под ветром
в черном ливневом шуме,
ртуть растет в термоме́тре,
нарастает безумье.
Месяц синий и мёртвый,
как стеклянный осколок,
кровь стучит по аорте,
в сердце словно бы сполох,
и растет без предела
строк и образов груз,
по разбитому телу
мчит взбесившийся пульс.
В этой ливневой жути
плоти женщин, кометы...
Окна настежь и ртутью
Разнесён термоме́тр!
Из надрезанной жилы
льется стих невесомый.
Полшестого пробило.
Хватит. Надобно брому...
Кто по комнате рыщет?
Кто стоит у окна?
Листья пахнут кладбищем.
Осень. Вечность темна.
Трудно тьму эту вынести.
В мир сырой и безгласный
ты стихи свои выплесни,
как из рюмки лекарство.