Два голоса, или поминовение - Владислав Броневский 6 стр.

Дирижер, разъяренный, вспотевший,
махал еще палочкой грозно и гордо,
но уже с рыканием бешеным
по улицам летели аккорды.

Выскочил из зала взволнованный маэстро,
сбежал по лестнице с застывающим взором
и крикнул городу: «Требую оркестра!
Я здесь сегодня буду дирижером».

И вдруг флейты улиц, черные, грубые,
грянули в небо гимном мощным,
заиграли кларнеты фабричные трубы,
им вторили фаготы водосточные,

медные трубы крыш и башен
вскочили в губы туч беззубых,
и в цилиндры домов, крытых жестью и сажей,
звезды кулаками били, как в бубен.

А когда свет зажегся в финале,
все увидели: быстры и легки,
по струнам рельсов скрипок из стали
трамваев пошли смычки.

Дирижер концерт затянувшийся свой
хотел прервать, измученный и усталый,
и вдруг протяжной нотой по мостовой
забренчали солнца золотые цимбалы!

Тогда, напрягши последние усилия,
он выхватил карандаш и, волненьем объятый,
на пяти телеграфных линиях
написал новую кантату.

Когда же мы поднимем головы

над залитым кровью изголовьем ?

Идем к стене цитадели,
осевшие вскроем могилы,
отвяжем с отцовской шеи
те петли, что ныне гнилы.

Невредима стена цитадели,
белена на могиле взрастает,
в ночь никто не разрушил ограды,
и обида все та же витает,
мчится с криком на сёла и грады.

Землю кладбища вскроем упорно,
где отцовские кости живы,
породили вы, смертные зёрна,
свободы богатые нивы.

Тщетно сеем мы головы-зёрна:
зерна гибнут, в пару истлевая,
слово-плуг целины не вспахало,
призрак бунта обида воззвала,
этот призрак в плуг запрягаем.

Висла! Ветрами Мазовша
пусть радость заплещет над нами!
Мать-земля! Привет тебе ковшик
заздравный с простыми слезами.

Сердцу радость земля Мазовша;
но над ней крышкой гроба нависла
лихая судьба разоренье;
стон в нагих тополях и смятенье,
стон от ветра над шумною Вислой...

Кровь, стократным засохшую слоем,
пусть весною земля позабудет,
светлый дом пусть бездомный построит,
мощью пепел развалин да будет!

Средь мира до смерти бездомны,
стократно с плечами нагими,
стократно мы станем под зорькой,
как созревшие к жатве колосья,
пышным златом земли родимой.
Жил открытых живой смолою
снова в землю стечем, как от века,
снова хлебом взойдем чередою
на веселье и мощь человека.
Пусть вихрь нас рвет, ломая,
костями, как зернами, сея,
стократно встанем для мая
в крови бездомная стая
розой из сердца Окшеи.

Из этой пустой и холодной камеры
мне придется уйти вскорости
в последний раз посмотреть на́ небо,
в последний раз улыбнуться молодости.

Сейчас жандармы придут за мной,
не говоря ни слова, выведут.
Надо стоять у стены крепостной,
не теряя солдатской выправки.

Умирать, когда ты молодой,
в двадцать лет еще не жалко.
Не сломленное ежедневной бедой
сердце вместит хоть десять залпов.

Потому что жизнь прекрасна и нова,
и жить стоило и стоит погибнуть,
если, как знамя, горда голова,
а выстрелы свет из груди твоей выбьют.

Надо уметь умереть красиво,
в наведенные дула смотреть надо смело!
Чтоб это и подлость поразило,
когда умолкнет грохот расстрела.

Сердце в груди не может вместиться
грудь рассеки, коль она тесна!
Если мы крови будем страшиться,
придет ли победная наша весна?

Если песня не брызнет с кровью,
будет песней нам залпов свист.
Зубы стиснув и сдвинув брови,
в боевые ряды становись!

Топчут ногами, бьют прикладом?
Хлынула кровь, заливает рот?
Стену лбом прошибешь, если надо,
на Бастилию вспомнив поход.

Молотом в грудь? И грудь не треснет!
Для победы сил не жалей...
Будет радость и будет песня,
будет жизнь веселей и светлей.

Вы на фронтах умели умирать.
Вы Бельведер умели штурмом брать.
Но в вашу песнь победы не вплетался
тот крик, что сквозь решетки раздавался.

Шесть тысяч в тюрьмах говорят: «Откройте!»
И призывают вспомнить заключенных
в Щипёрно, в Хуще. Так и вы не бойтесь!
Я верю в торжество и дух сплоченных.

Вам Польша не досталась просто даром,
вы заплатили за свободу, славу.
Из-под копыт полиции, жандармов
вы вырывали гордую Варшаву.

От вас орлы двуглавые летели.
Вы заглушили стук и звон кандальный.
Но почему сегодня вновь при деле
в своем участке комиссар Кандальный?

И вот опять да здравствует свобода!
Варшава встала в пулеметном дыме.
Но почему опять в крови народа
канальи те же самые? Кто с ними?

Кровавая река течет по маю,
по улицам, в полиции участках.
Я заклинаю вас, я заклинаю:
послушайте растоптанных, несчастных.

Штыки вонзите в эти стены смело!
Откройте тюрем сумрачные своды!
Варшава, слишком долго ты болела.
Вдохните запах огненный свободы!

На морях, на морях далеких,
над строем военных флотилий,
на широко развернутых крыльях,
на легких,
венчая корабль величавый,
всем ветрам подставляя тело,
ты греческим кормчим шумела
бурею славы.

Твоих уст горячий выдох
поил тысячи грудей.

А потом лежали груды
юных, убитых.

О, значит, было надо,
чтобы меч разил распростертых,
свободой сынов своих мертвых
повила Эллада.

Нике! В будничной давке
ты стала от нас далека.
Каменная, на подставке,
ты в Париже стоишь века.

Но, гневно стопою топая,
ты крылами рвешься в полет,
и мчится твой вихрь по Европе,
и кровь в моря течет.

Но наш образ не врежут в мрамор,
не умчал нас взмах твоих крыл:
век за веком берут задаром
нашу песню и кровь и пыл.

Мы солдаты без славы. Трудно
нам счеты свести с судьбой;
цепями прикованы к судну,
мы должны влачить нашу боль.

Мы гребем по течению Леты.
Но берег твердый где ж?
В нашем взоре скрыты стилеты,
в нашем сердце таится мятеж.

И за тысячным бедствием знаю
мы окончим кровавый путь:
за иною победой иная
раскуёт нам Греция грудь.

Из-за морей нам слышны стоны,
колонн военных тяжкий грохот,
а в небе рокот исступленный:
то самолеты над Марокко.

И снова лязг винтовок, щёлк их,
и снова строй штыков разверзся:
кровь алая Китаев желтых
течет до Индий и до Персий.

За углем, нефтью и рудою
сквозь кровь влекутся чьи-то руки,
живой поток растет грядою,
все больше крови, больше муки.

Европа! Ночь висит глухая.
Но сон нейдет в глаза пустые,
дрожишь, как Макбет, кровь смывая,
гляди: лес виселиц в Софии.

Чтобы спугнуть повсюду сон твой,
труп с Марны тянется упорно.
Гляди: корабль на горизонте,
то «Князь Потемкин» с флагом черным.

Дрожи! Версаль не помощь: поздно!
Напрасны флаги, рык оркестров;
вон руки труб подъяты грозно:
Баку, Домброва, Рур, Манчестер.

Уж над Парижем, над Варшавой,
как буря, мчится в грозном клике,
расправив крылья новой славой,
стремясь к победе новой,  Нике!

Ты вся в белом приходишь снова,
как жасминная полночь в мае,
и жасминный запах у слова,
сон, как месяц, плывёт, сверкая,

ты плывёшь сквозь просторы ночные,
как листва, что во мраке сокрыта,
шепчешь сны и слова потайные,
словно ливнем, словами омыта

Мало! Мало! Как этого мало!
Ложь в словах! И туман! И бессилье!
Надо, чтобы душа запылала,
чтоб у каждого выросли крылья!

Нету проку нам в слове туманном.
Слове тихом. Холодном. Рутинном.
Ты нас к маршу зови барабаном!
Жги нас словом! Бей песней! Взвей гимном!

Где-то люди живут без унынья,
где-то дни их текут без мученья.
Дай нам слово насущное ныне,
рядом встань и труби наступленье!

А весталок нам белых не надо,
не погаснет священное пламя
будь как знамя среди канонады,
будь как факел, горящий над нами!

Нашу речь измени, чтобы пелось
нам и жарче, и проще, и строже
чтоб любовью душа загорелась.
Больше боли и радости тоже!

Чтобы всех твоя арфа будила,
чтоб покорны ей были перуны,
вырви наши последние жилы,
натяни их на арфу как струны.

Змей стегать надо песней до смерти,
их шипенье глушить, не жалея.
Жизнь, что краше стихов,  есть, поверьте!
Есть любовь. И она одолеет.

И тогда ты нам слово отыщешь
и простое, и тихое очень,
и в бессмертие взвеешь погибших,
словно флагов разорванных клочья.