Усталый гондольер!
Свези меня на площадь
Сан Марко, в прошлое
Она там ждет, волнуясь
и кутаясь в свой плащ.
В вечернем блеске улиц
вези меня скорей,
и цену мне назначь, я тут же
позабуду, и этот страшный
путь, средь холода камней,
теней мостов, и перекрестков зыбких,
лишь только я губами припаду
к ее озябшей и чарующей улыбке.
Мы станем в поздний час
бродить под облаками,
немыслимой Венеции;
средь уличных кафе
ночного плеска волн,
в плену вина, цветов,
и ярко-пряных специй,
и на ветру я буду целовать ее
глаза с упрямою мольбою.
Нет, нет, не уходи! Мне так легко
с тобою, и сладко близко быть,
и слушать голос твой, и отзвуки
шагов над дымной мостовой. И со щеки
прохладной не спеша губами
снять дождинку, не дыша
Монисто для Османа
Корни его древнего рода терялись на узких каменистых улочках, задымленных прогорклым маслом жаровен, просушенного арахиса и миндаля. Скрипели колесами неповоротливые арбы груженые виноградом, персиком и абрикосом. Хрипели бараны перед забоем для шурпы и раскаленного шашлыка. Золото заката и аромат влажной зелени под глухой ропот моря.
Жизнь текла среди тысячелетней пыли и полуслепых построек старого Эминёню, зажатого между бухтой Золотой Рог, Босфором и Мраморным морем. Гроздями увядших от времени, скрученных вековой тяжестью корневищ древних деревьев, разбегающихся вдаль, тянущихся узлами к кладбищу, где ещё сто лет назад можно было прочесть на полуистлевших камнях надписи сверстников по годам с началом строительства Ай-Софии.
Потом город пал, словно расшитый ковер под ноги упрямых турок. С тех пор все мужчины его рода, верно служили халифату. Осман уже не мог установить истину, она таяла, как невесомая дымка над Босфором.
А рассказы деда, его жуткие воспоминания о прошлом, когда невозможно было отличить правду от вымысла, где смешались государства, правители, набеги, ослепительные богатства и кровавые войны.
А всё началось с Хризополиса. Так назвали его греки. «Золотой город» раскинувшийся на Анатолийском полуострове, разбогатевший на пошлине, взимаемой с племён.
А может он получил имя за золотистые искры закатного солнца, рассыпаемые по стенам домов. Кто помнит? То было время нашествия персов.
После этого возникла на берегу пролива Кадыкея. Кадый прокурор, которому была дарована территория в удел. Именно здесь прошёл за тенью веков и парчой безмолвия первый Вселенский собор.
«Здесь остановился Господь
Сказав вот место царям и народам
Возвеличивайте добрыми помыслами».
Взлетали к синему небу острыми иглами минареты, не отставали в блистающей отточенности и ятаганы воинов Сулеймана Великолепного. Боевая отвага набегающей волной накатывалась на сопредельные страны, возвращаясь с несметными сокровищами, где сверкали ожерельями красавицы северного Причерноморья и Руси.
Синева глаз одной из них, и имя сохранилось Чаруша, ставшей женой Селим-Паши проявлялась неизменно и ярко в мальчиках и девочках, став отличительной и благородной особенностью рода, дотянувшись до Османа, добавив ему нежную розовость щёк праславянки.
Впервые он почувствовал их вспыхнувший жар, когда случайно увидел купающихся девочек среди округлых камней и пены морского прибоя. Их обнаженность вызвала неясное томление, заставившее броситься домой, во дворец, упасть на колени и прочесть молитву.
Жаркий воздух втекал в распахнутые двери, шевелил легкую ткань занавесей окон, сдавливал сердце.«Аллах корсун».
Сжатые ладони, прикосновение ко лбу, губам, груди. Толчки сердца.
Видение одной из увиденных не покидало. Влажная от воды, светлые волосы. Мягкий изгиб спины.
«Аллах корсун».
Он снова начал читать суры из Корана.
Мраморное море видело многое. По ночам глухо шумели волны, вспыхивали далёкие зарницы. По утрам над берегом струился туман, кричали чайки, вторили им оголодавшие ослы, натружено, горько, жалуясь на судьбу. В обвисших парусах фелюг отсвечивало солнце, пахло водорослями, медузами, промокшими снастями и рыбой.
Разноплеменный тысячеголосый шум плыл над великим базаром. Курился и плавился дым, дразнящий ароматом прожаренного мяса. Сновали разносчики воды. В тени, а то и на солнцепёке скованные между собой за запястья сидели мускулистые рабы, обожжённые солнцем и ветром, ожидавшие своей участи. Удушливый фимиам фиников стлался в горячем воздухе.
Разноплеменный тысячеголосый шум плыл над великим базаром. Курился и плавился дым, дразнящий ароматом прожаренного мяса. Сновали разносчики воды. В тени, а то и на солнцепёке скованные между собой за запястья сидели мускулистые рабы, обожжённые солнцем и ветром, ожидавшие своей участи. Удушливый фимиам фиников стлался в горячем воздухе.
Внезапно, подобно огненной буре, прошелестело в воздухе «Селим-Паша»!
Застыли в почтении продавцы и покупатели. Падали ниц.
Разрывая толпу пронеслись всадники, взбивая пыль, осаживая коней, очищали путь для проезда, стегая нерадивых по спинам кожаными плетьми.
«Прочь, дорогу!»
Окружённый свитой, янычарами, Селим-Паша, восседая на нетерпеливой белой лошади, медленно приблизился к продавцу украшений. Тот, побледневший от ужаса, опустился на колени и припал седой головой к земле.
Мне сказали, что ты продаешь монисто из монет собранных со всего света! Это правда?
Да, мой повелитель! Это так! Тебе одному мы поклоняемся и тебя одного молим о помощи. Иншалла!
Подай мне его! Я хочу взглянуть!
Продавец кинулся к внушительному на вид мешку, развязал и вынул блеснувший монетный перезвон, искусно собранный в два ряда на изящно свитых из темного серебра цепочках. Старик хотел податься вперед, вручить солнцеподобному наезднику монисто.
Цах!
Он почувствовал укол тонкого длинного копья упирающегося в грудь. Другой всадник наклонился, выхватил их рук мастера украшение и передал Селим-Паше. Тот долго и внимательно разглядывал монеты, пробуя их на зуб, не спеша, перебирая в руках.
Тишина неподвижно повисла над базаром. В золоте солнечных лучей оседала пыль. Остров великолепных всадников среди склонённых к земле спинах подданных.
Сколько ты просишь за эту работу?
О, мой повелитель! Как могу назвать я цену, возьми даром. Да благословит тебя Аллах!
Ты ошибаешься старик! Аллаху принадлежит то, что на небесах, и то, что на земле. Монисто изготовлено умелыми руками. Я оплачу его! Подойди ко мне! Как имя твое?
Муфид! Да не омрачатся бесконечные дни твои, великий и лучезарный!
И когда мастер коснулся губами стремени повелителя, тот протянул ему десять золотых акче.
Это тебе за работу, старик!
И повернувшись к свите громко объявил.
Распорядитесь, чтобы ни кто не посмел обидеть ювелира!
Только стих дробный топот копыт, базар закипел привычной жизнью. Лишь плакал мастер, расставшись с любимым изделием, отнявшим десятки лет жизни, где были бесчисленные приключения, обмены и купля-продажа, долгие плавания за моря, опасности и молодость. Любовь и измена. Взамен только золотые акче от повелителя в зажатой руке.
Чаруша! Вставай, братья уезжают!
Её разбудил голос матери. Вскочив с лавки, на которой спала, торопясь, босою выбежала во двор.
Старшие братья, сидя на гнедых лошадях, в белых льняных рубахах, сверху легкая кольчуга, луки за спиной, у пояса колчаны со стрелами, возле седел приторочены мечи в кожаных ножнах, боевые топорики с длинной рукоятью, щиты.
Оба светлоголовы, синеглазы, крепки.
Девочка привстала на носочки, наклонившись из седел, поцеловали поочередно. Сорвались с места в галоп. Оставив облачко взметнувшейся пыли.
Татары на Москву идут! Крымцы! Только бы басурмане наш Владимир миновали. А то не ровен час
Отец тяжело вздохнул, взглянул вверх.
Дождь будет! Давайте сено сгребать, пока не подмочило.
С юга натягивало на голубизну неба черные косматые тучи, тревожно зашелестела листва на березах, пахнуло просушенным сеном, где переплелись с луговой травою увядшие васильки, ромашки, незабудки те полевые цветы, что так любила она собирать в букеты или плести из них венки с подружками.
Это утро, со всеми оттенками и световым окрасом, с ощущением надвигающейся беды и ударом первого далёкого грома Чаруша будет вспоминать и тогда, когда на десятый день после этого, будет пленена, караваном невольников из разрушенного татарами Владимира будет долго добираться в Крым.
В Кафе будет продана огромному турку, с отвисшим животом, с колыхающейся грудью, который будет ощупывать девочку лоснящимися руками, цокать бесконечно языком, и наконец, расплатится за покупку.
Наступившим утром, в пелене октябрьского дождя она в последний раз увидит тающий вдали крымский берег.