Миссис Рэдлиф подала мне на серебряном подносе завтрак, хотя его с тем же успехом можно было назвать и обедом, и ужином. Я неоднократно ловил себя на мысли, что не понимаю вкуса еды и даже не могу вспомнить названий блюд сразу после ухода из кафе. Тем не менее, поднимаясь из-за стола, я учтиво поблагодарил миссис Рэдлиф.
Миссис Рэдлиф, вы сегодня превзошли себя, ваше мастерство не знает границ, и вы не перестаете удивлять меня. Вкуснее пробовать ничего не доводилось.
Я говорил миссис Рэдлиф эти слова благодарности каждое утро, но тем не менее ей приятно было слышать похвалу ее стряпне.
Что вы, мистер Бэкет, обычные блюда, а вот мистеру Стоуну не нравятся.
Видите ли, миссис Рэдлиф, во всей вселенной очень сложно найти повара, способного угодить мистеру Стоуну.
Я направился к церкви, но, увидев танцующую пару, остановился. Аккомпанировал на рояле уже немолодой музыкант; глядя, как он играет, я не мог понять, чего здесь больше опыта или мастерства. И танцоры, и музыкант, казалось, были предоставлены сами себе. Танцующая пара состояла из худой высокой женщины и партнера, как показалось мне, чуть ниже ростом. У женщины были черные волосы, собранные в тугой узел, ярко накрашенные губы, она была в белом бальном платье, иногда обнажавшем красивые стройные загорелые ноги, танцевала, целиком замкнувшись в себе, совсем не обращая даже малейшего внимания на своего партнера. И партнер, и партнерша исполняли свой танец для себя, их согласованность действий была сплошной, отточенной до мельчайшей детали механикой, порождавшей изящность, достигнутую бесчисленными повторениями.
Пианист тоже играл, сосредоточенно глядя в ноты и, кажется, совершенно не обращая внимания на танцующих. И эта разобщенность, сосредоточенность в самом себе порождали какую-то необъяснимую красоту танца и музыки. Только эта красота веяла не огнем страсти, а холодом одиночества. Смотреть можно было бесконечно, но я пошел дальше.
Невдалеке виднелась церковь. Сколько раз, заслышав орган, я мечтал войти в церковь, встретить священника в черном облачении с большим крестом на груди. С покрасневшими от бессонных ночей, проведенных в молитве, глазами, наполненными слезами, вызванными моим длительным отсутствием. Я столько должен ему рассказать, но много раз, предвидя нашу встречу, я знал, что меня хватит только на то, чтобы припасть к груди священника и выдохнуть в отчаянии:
Падре
Но каждый раз, войдя в церковь, я слышал только удаляющиеся гулкие шаги по неведомым мне коридорам. Мне так необходимо увидеться с падре, но я не знаю: в чем мне ему исповедаться? Разве что общение с кокеткой, ну, пожалуй, еще сны. Мне приснилась однажды знакомая до боли комната, только почему-то там сделали ремонт, переклеили новыми обоями стены и потолок. И еще на стене не стало портрета, который был мне очень дорог, и безусловно, человеку, чье изображение было на портрете, был дорог я. Дороже всего на свете.
Далее я оказался на ночной улице. Ветер качал фонари, переворачивал урны и гнал обрывки газет и прочий мусор. Улица была безлюдна, и это пугало и настораживало меня. Но вот из-за поворота показалась шумная стайка парней и девчонок. Парней было двое, они громко разговаривали, шутили, пытаясь увлечь девушек, а те их было трое весело смеялись. Одна из них, худенькая, рыжеволосая, остановилась рядом со мной и пристально, перестав улыбаться, посмотрела на меня. Я, смутившись, попытался ей что-то сказать, но ее позвали подружки.
Клэрис, и она, еще раз взглянув на меня, улыбнулась и побежала догонять свою компанию. А я еще долго смотрел им вслед.
Выйдя из церкви, я продолжил свой путь к отвесной скале, пора было расцвести кусту. Не без труда взобравшись на гору, единственную возвышенность на острове, я увидел, что на площадке, нависавшей над спокойным морем, мальчишка опять дразнит куст.
Мальчик лет десяти в клетчатом пиджачке, коротких, до колен, брюках и черных гольфах бросает мелкие камешки в уже расцветший розовыми и синими бутонами куст. При попадании камешка куст шипел и трясся всеми ветками. Представляю: если бы он мог сорваться с места и догнать шалуна, то здорово всыпал бы ему по первое число.
Мальчишка звонко смеялся, прыгая и приседая; кинув последний камешек и снова попав, с криком победителя промчался мимо меня. Я заметил, что мальчик всегда был без головного убора. В доме у Маргарет я видел детское кепи подходящего размера, тоже в клеточку, нужно будет забрать и при случае подарить этому юному хулигану. Я думаю, что Маргарет не будет против. Спустя некоторое время куст начинал терять лепестки цветов, и вот уже вся площадка выступа скалы была устлана по щиколотку ковром из цветов. А куст, с одними немногочисленными желтыми листьями, стоял, отрешенно наблюдая, как поднявшийся ветерок уносит лепестки его цветов в бездну.
Мальчишка звонко смеялся, прыгая и приседая; кинув последний камешек и снова попав, с криком победителя промчался мимо меня. Я заметил, что мальчик всегда был без головного убора. В доме у Маргарет я видел детское кепи подходящего размера, тоже в клеточку, нужно будет забрать и при случае подарить этому юному хулигану. Я думаю, что Маргарет не будет против. Спустя некоторое время куст начинал терять лепестки цветов, и вот уже вся площадка выступа скалы была устлана по щиколотку ковром из цветов. А куст, с одними немногочисленными желтыми листьями, стоял, отрешенно наблюдая, как поднявшийся ветерок уносит лепестки его цветов в бездну.
По пути вниз я встречал молодую даму в темном платье. Она, заломив руки, с очами, полными слез, неслась мне навстречу, казалось, она кого-то хотела найти. Возможно, этого шаловливого мальчишку впрочем, это мне так хотелось думать, что она имеет отношение к этому мальчику. Если это так, то не мешало бы ей сказать, что мальчик дурно воспитан, раз дразнит куст.
Внизу добродушно плескалось море, заманивая меня своими бирюзовыми волнами.
Нет уж, прокричал я ему сверху, на эту удочку я больше не попадусь.
Море обиженно притихло, а затем от досады яростно ударило несколько волнами о берег.
На одиноко стоявшей скамье сидел молодой человек в черном фраке, шляпа с широкими полями лежала рядом. Взгляд мужчины был сосредоточен на причале, возле которого швартуется катер, когда приходит за кем-то. В моей голове родилась мысль: может, женщина, ребенок и этот мужчина одна семья, но почему я их никогда не видел вместе? И почему он каждый раз сидит на этой скамье и смотрит на причал, как будто ждет катера? Еще никто из обитателей острова не видел, когда приходит и уходит катер. О его приходе узнавали, когда кого-то не было видно на следующий день.
Близилось время урагана, я подошел к кафе. Миссис Рэдлиф с помощницей плотно затворяли ставни, опускали жалюзи, возле камина наготове стопкой лежали сухие дрова. Небо начинало темнеть, ветер с небольшого усиливался до ураганного, выползали свинцовые тучи, моросил дождь, переходящий в снег, и уже скоро остров был укрыт снежной шапкой.
Мы пережидали непогоду в кафе, греясь у камина; ураган всегда был непродолжительным. По аллее гуляли двое военных в одинаковых зеленых армейских плащах. Один из них, видимо старший и по возрасту, и по званию, обратился к другому:
А помнишь, Дженкинс, когда нас неприятель загнал в ловушку под Бэнкингтоном и первые редуты уже дрогнули, готовые обратиться в бегство?
Да, сэр, если бы не ваш знаменитый бросок кавалерии, дело закончилось бы весьма печально.
И что сказал главнокомандующий фельдмаршал Хоуп?
Он сказал, что если бы не военный талант генерала Эйгера, мы все бы отправились к праотцам.
Эту историю Дженкинс рассказывал своему генералу каждый день, и, по-видимому, не один раз. Презрительно взглянув на гражданских, пережидавших непогоду в уютном кафе, военные неспешно двинулись дальше.
Еще один день заканчивался. Вечер здесь наступал неожиданно и страшно, как падение с обрыва. Везде переставали гореть огни, усиливался ветер, и появлялся откуда-то необъяснимый страх, причина которого была мне непонятна, и от этого казалось еще страшнее.
И я начинал чувствовать ожидание Маргарет. Ее ожидание ручейками растекалось по всему странному острову, заполняло собой все пространство, превращалась в бурную реку, и я, подобно утлой лодчонке без руля и весел, несся, положась на волю течения. Я, перепуганный, врывался в теплый уютный дом, Маргарет, молодая, стройная, с сияющими от счастья глазами, обнимала меня, прижимала к себе что было сил, покрывала мое лицо поцелуями и безутешно рыдала.
Я обнимал ее, гладил по спине, волосам, говорил какие-то нелепые слова, пытаясь успокоить.
Я уверен, что она будет всегда, и я буду всегда, и катер не придет за мной ни сегодня, ни завтра. Он не придет никогда. Пока меня ждет Маргарет.
Самой замечательной женщине на свете, моей жене, я посвящаю этот рассказ.
Ночной парад на Дворцовой
14-й батарее ПВУРЭ ПВО посвящается
Наступил день, который все ждали, ждали с ненавистью и страхом, этой печальной участи были подвержены все курсанты третьих курсов нашего училища.
Начиналась подготовка к параду 7 ноября, очередной годовщине октябрьского переворота, совершенного большевиками. Начальник курса, капитан Голиков, на утреннем построении объявил, что все курсанты ростом от 175 сантиметров записаны в парадный расчет коробку 16 на 16. И началось: строевая подготовка по шесть часов каждый день. К концу октября должны были начаться ночные тренировки на Дворцовой площади в Ленинграде для слаживания подразделений. Для большего эффекта при прохождении коробки по брусчатке коробку было велено подковать. На всю длину подошвы сапог саморезами прикрутили металлическую пластину, а на носок подкову. Создавалось впечатление, что идет не парадный расчет, а гарцует эскадрон. Наличие пластин проверялось каждый день, отсутствие каралось нарядами вне очереди. Правофланговые должны быть только отличниками боевой и политической подготовки и по возможности коммунистами. Коммунистов было немного. Курсантов начали дергать в особый отдел, политработники голосили, что любой проступок, любое нарушение воинской дисциплины будут иметь политическую окраску. Маховик военного дурдома набирал обороты. На первой ночной тренировке нас высадили в десятом часу вечера неподалеку от Дворцовой, которую мы уже ненавидели. Коробку перестроили в колонну по три, и мы двинулись мрачными улицами и переулками старого Питера. Грохот от пластин и подков был такой, что в окнах загорался свет, открывались окна, люди, высунув головы, пытались осмыслить происходящее. На предшествующих инструктажах рассказывали, что был случай, когда на голову курсанта из парадного расчета свалился или был специально сброшен цветочный горшок. Курсант был троечник, голова не была отягощена знаниями и поэтому не пострадала, а горшок разбился. Пройдя метров сто, мы уперлись в колонну моряков, которые, в свою очередь, подпирали пограничников. Сбоку оказались зажатыми два икаруса с надписью «Интурист»; судя по флажкам на лобовом стекле водителя, интуристы были финнами. Автобусы тряслись мелкой дрожью, то ли от работы двигателей икарусов, то ли от страха пассажиров, испуганно выглядывавших из-за розовых занавесок. Было от чего трястись. Тысячи людей соответствующего роста, в военной форме, с карабинами и автоматами, да еще ночью, когда все мирные люди готовятся спать. Что они могли делать здесь, промозглой ночью, с оружием в руках? Ну конечно, как уже было, идти завоевывать страну лесов и озер, милую каждому финскому сердцу Суоми. Чтобы казаться еще страшнее, и мореманы, и погранцы, вооруженные карабинами, примкнули штыки и очень синхронно выполнили команду «На плечо». Мы, чтобы не отстать, передернули затворы автоматов. Звук был неповторимый. Розовые шторки задернулись моментально. Была дана команда «Разойдись». Нашлись старые ящики, заполыхал костер, и два курсанта с первой шеренги, с факультета энергетиков, Брынский и Дворянинов, потрясая автоматами и дико вопя, прыгая вокруг костра, исполнили обряд камлания эвенкийских шаманов. Из коробки, вмиг ставшей толпой, отделилась долговязая фигура и уныло поплелась к парапету, отделявшему плескавшуюся темными водами Неву от набережной.