И вас это так волнует? выпрямилась Марина.
Разумеется, нет, решительно ответил Мышкин. Давно не волнует. Но довольно часто доставляет мне боль. Физическую.
Странно пожала плечами Марина. Казалось бы, все должно быть наоборот. За долгие годы непонятно чего, наконец, появилось что-то объединяющее. И восторг от возврата Крыма, и горе от войны на Украине сильно действуют на души людей
Знаете, перебил ее Мышкин. Это единство, точнее, объединение планктона в пасти голодного кита. Телевизор вопит все пронзительнее, кремлевские постаревшие мальчики воруют все наглее, а мы должны изображать единство. Единство лошади и всадника это мне понятнее.
Вы можете что-нибудь изменить?
Не могу.
Тогда ваша задача для начала не радовать своих недругов. Они не должны радоваться оттого, что вы страдаете.
Потрясенный таким неожиданным выводом, он уставился на нее.
В самом деле, признался он. Такая простая и хорошая мысль мне никогда в голову не приходила.
Итак, больной! потребовала Марина, отламывая шейку от ампулы и наполняя шприц. Прекращаем споры. Но молчать тоже не надо. Разрешаю и даже прошу читать мне стихи. Хорошо помогают в работе.
И она ввела ему под скальп лидокаин.
Мышкин откашлялся и, чуть вздрагивая, когда ему в скальп вонзалась очередная скрепка, вполголоса, но с чувством прочел:
В моей гостиной на старинном блюде
Выгравирован старый Амстердам.
Какие странные фигурки там!
Какие милые, смешные люди.
Мясник босой развешивает туши.
Стоит румяный бюргер у дверей.
Шагает франт. Ведут гуськом детей.
Разносчик продает большие груши.
Как хочется, когда порою глянешь
На медную картинку на стене,
Быть человеком с бантом на спине,
В высоких туфлях, в парике, кафтане.
И я, сейчас такой обыкновенный.
Глотающий из папиросы дым,
Казаться буду мелким и смешным
Когда-нибудь И стану драгоценным.
Очаровательно, отозвалась девушка. Конечно, это ваши стихи. Я даже не сомневаюсь.
Поколебавшись, Мышкин с большим трудом сказал правду:
Владимир Пяст. Его почти никто не знает. Все тот же серебряный век
Она управилась за час с небольшим, и Мышкин заявил, что у нее очень легкая рука.
Как пушинка. Большое счастье для ваших пациентов. Вы можете рвать зубы без наркоза.
Иногда я так и делаю. Когда пациенту наркоз не показан. Так могут работать еще два-три стоматолога в городе.
Неужели? изумился Мышкин. Я-то полагал, это редкий феномен.
Редкий. Но моей личной заслуги здесь нет. Спасибо предкам.
Осмотревшись, Дмитрий Евграфович спросил:
Это действительно ваша квартира?
Она рассмеялась, и у него снова заныло сердце.
Вы решили, что я вас привела в чужую?
Он еще раз огляделся:
Я знаю эту квартиру. И вас знаю! Причем давно. Я здесь был несколько раз.
Выйдя после душа из ванной, Мышкин потянул носом воздух и растроганно покачал головой. Из кухни шел густой аромат чуть подгоревшего варенья и очень вредной, но очень вкусной сдобной выпечки, перед которой Мышкину ни разу не удалось устоять, тем более что на вес она не влияла.
Как вы успели? восхитился он. Так быстро.
Марина откинула назад платиновую прядь.
Старалась. В жаркий день все печется быстрее.
Не дожидаясь приглашения, Мышкин уселся за стол, придвинул к себе сухарницу с горячими рогаликами и с шумом их обнюхал.
Разрешается? спросила Марина.
Я не то хотел сказать В каждой семье, вернее, в большинстве семей во многих всегда есть некий набор вкусовых предпочтений. Мать печет блины и кладет на пять граммов соды больше, чем принято у других хозяек, ее машинально повторяет дочка, потом внучка Не зря же каждая квартира пахнет по-своему.
И что вы обнаружили?
Мне знаком аромат ваших рогаликов.
У меня нет настоящего кофе, сказала она. Только растворимый. Правда, говорят, из лучших.
В свободной торговле и жженая пробка под названием «кофе высший сорт» бывает разного качества, согласился Мышкин. Но с вашими рогаликами любая подделка покажется подлинником.
Разве что «покажется», усмехнулась Марина и поставила на стол бутылку московского коньяка.
Он выпил две рюмки. Марина, оказалось, не пьет вообще.
На голове Мышкина торчали двенадцать стальных скрепок, словно антенны космического шлемофона. Одет был в прекрасные фирменные джинсы, новую темно-синюю, очень дорогую, футболку с вышитым крокодилом на левой стороне. На ногах у него красовались настоящие английские кроссовки он сразу заметил, что настоящие, а не китайская дрянь. Правда, одежка на нем слегка болталась.
Так что же вы делали в моей квартире? спросила Марина.
Зачеты сдавал по истории медицины вашему отцу. И чай пил за этим самым столом. Между прочим, с такими же рогаликами.
Да, папа всегда кормил студентов. Один, помню, отказывался, так папа пригрозил, если он не будет есть, не получит зачет. Я даже фамилию его запомнила. Кошкин.
Да, это был я! хохотнул Мышкин. Я тогда очень торопился. Меня однокурсники ждали в пивной под Думской башней. Вот тогда я вас в первый раз увидел. Вам тебе вам было
Четырнадцать лет.
Значит, сейчас двадцать семь?
Двадцать девять. Совсем старуха.
Двадцать девять Надо же! он покачал головой. Конечно, во все времена юные хотят казаться взрослыми и нескромно годы себе прибавляют но она не оценила прозрачный комплимент, и Мышкин круто сменил курс. Кстати, не думал, что Михаил Вениаминович так одевается. Мы всегда считали его несколько старомодным. Не могу представить его в кроссовках.
Какой Михаил Вениаминович? удивилась Марина.
Он уставился на нее.
Как это «какой»? Да твой отец! Забыла, как отца родного зовут?
Это не отца вещи.
А чьи же?
Мужа, ответила Марина.
Мышкин хрюкнул, кусок рогалика застрял в глотке. Он с трудом проглотил, отдышался и выговорил мрачно:
Вот так всегда
3. Литвак, мертвые старухи и синие черти
В патологоанатомическом отделении Мышкина встретили дружным ревом.
Ну, что я говорил? Что я говорил?! Я всегда говорил, что наш Полиграфыч, если надо, ползком с того света доберется до любимой работы! потрясал в воздухе худыми кулачками прозектор Толя Клюкин щуплый сорокалетний живчик, половина массы которого состояла из дремучей бороды. При каждом движении она громко шелестела, словно искусственная елка.
Оттуда и дополз! второй раз за сегодня сказал правду Дмитрий Евграфович.
Старший прозектор Татьяна Клементьева ничего не кричала. Мощная тридцативосьмилетняя девушка только улыбалась и ласково гладила шефа по плечу. Шеф машинально отметил, что рука Клементьевой, несмотря на всю нежность, как всегда, тяжелая. Прозвище Клементьевой было Большая Берта1.
В прошлом году она получила старшего, и в ПАО по этому поводу распечатали свежую сорокалитровую флягу со спиртом (в таких при социализме в колхозах возили молоко). Тогда начальником был еще Литвак. И под конец выпивки он вдруг заявил, что, как единственный суверен патанатомического отделения, имеет право первой ночи в отношении новой старшей и намерен осуществить его немедленно. И для начала пообещал добровольно и абсолютно бескорыстно исследовать все малодоступные места роскошного тела девушки Клементьевой.
Потом он клялся, что всего лишь пошутил. Это Татьяна напилась до потери чувства юмора. Да и вообще, Клементьева непомерно высокого мнения о себе и поэтому его слова приняла всерьез, хотя никаких оснований для того не было никогда.
А тогда, пообещав бесплатное исследование, Литвак только потянулся за рюмкой (в том же направлении сидела и новая старшая), как его словно взрывом отбросило назад. «Будто грузовик в морду въехал», растерянно признавался потом Литвак. Но это был всего лишь женский кулачок.
Клементьева попала Литваку точно в зубы. У него сдвинулся золотой мост на верхней челюсти, кровь из разбитых губ хлынула струей. Мост ему вправили в соседней поликлинике, а губы, которые и до того выпирали из густопсовой раввинской бороды, в прежнюю форму не вернулись. С тех пор издалека казалось, что Литвак постоянно держит в зубах кусок сырой говядины.
При виде Мышкина он открыл рот (говядина исчезла), но ничего не сказал (говядина появилась), а принялся внимательно рассматривать новую одежду Дмитрия Евграфовича, словно примеривал на себя они были почти одного роста, только Литвак чуть шире. Даже пощупал его джинсы. Наконец спросил: