Вот это другое дело. Совсем другое дело. Очень хорошо. А про эпитафии не надо писать. Да и про летучих голландцев. В общем, вы меня убедили. Теперь я вижу перед собой поэта. Начинаю верить, что вы потенциальный писатель. Но все писатели начинали с журналистики. Все наши писатели бывшие фронтовики, военные корреспонденты.
Я пытался пойти по этому пути, но меня не брали на фронт.
Почему? Больной?
Нет. У меня была бронь.
Бронь? Ну ты силён. Извините. За что бронь?
Да ничего, Лев Захарович. Обращайтесь ко мне на «ты». Вы на двадцать один год старше меня. Вы ветеран Первой мировой, а потом ещё Гражданской и последней, Отечественной. Так что это нормально. Да, про бронь. Я перед самой войной сконструировал ветряк. А тут война. Вот меня и тормознули. Я написал вам письмо. Через две недели меня вызвали в военкомат, срочно включили в резерв и отправили под Ржев. Там меня вынесли с поля боя полудохлым. Правда, поспешили с отправкой похоронки. А потом, уже перед тем, как в яму опустить, кто-то из похоронной команды заметил, что у меня то ли рука, то ли нога дернулась. Срочно отнесли в госпиталь. Год провалялся. Выходили. За это время жена панихиду справила. А я пришёл. Скрюченный. Но живой. И вы тоже не терзайтесь и не падайте духом. Попустит. Но меня не оставляла идея написания книги о вас. Неслучайно же я остался живым. Значит, я должен создать в жизни что-то значительное.
Почему обо мне? Писал бы о своих однополчанах, о сотрудниках.
Обо всё этом уже много написано и будет написано ещё больше. На фронте я пробыл недолго. Практически писать не о чем. Бытописанием заниматься не интересно. Зачем засорять книжный рынок? Надо писать о том, что может быть востребовано читателем. Вы ключевая фигура в государстве. Я помню, ещё в тридцать третьем, когда я учился на рабфаке, читал в «Правде», что в одном из боёв вы были ранены. То есть вы реально сражались за становление советской власти. И даже кровь пролили. К вам мысленно обращены взоры и внимание многих соотечественников. И потом, я убеждён, что вам есть что оставить о себе в истории страны. Ведь вы не были простым исполнителем указаний, и вам наверняка есть что сказать потомкам. Ну, и потом, я не ставлю себе задачу написать чернуху. Хочу найти светлые слова всему. И даже самому тёмному подобрать тона посветлее.
Хитрец ты, однако. Ну, кое-что я, может быть, и приоткрою тебе. Но ведь ты никогда или в ближайшие тридцать, а то и все сорок лет не сможешь опубликовать. А если попытаешься, пострадаешь не только ты, но и твои близкие.
Постараюсь быть максимально корректным. Разрешите задать вопрос.
Валяй.
Почему вы вдруг вспомнили обо мне?
Ну, во-первых, вдруг у тебя была какая-то важная информация, не дошедшая до меня. А во-вторых, показалось, я ощутил, что у меня есть кое-какие долги и я могу их отдать.
Но вы не ожидали, что это может быть потенциальный писатель?
Не ожидал. Но, как ни странно, два месяца назад мне пришла в голову мысль написать что-то вроде мемуаров. И я даже взялся за бумагу и перо, но Но руки не слушаются. Да и потом, если до товарища Сталина дойдёт информация, что я взялся за перо, вряд ли он обрадуется этому.
А где и как вы познакомились с товарищем Сталиным?
Ну, это произошло ещё в мае двадцатого. Тогда после ранения и лечения меня определили в штаб Южного фронта, где комиссаром был Лев Борисович Каменев, а членом военного совета нарком Иосиф Виссарионович. Вот там мы и познакомились.
В кабинет вошла хозяйка.
Что случилось? обратился к ней Лев Захарович.
Пришёл доктор.
Хорошо. Мы заканчиваем. Сегодня. Иван, извини, Иван Леонтьевич, приходи завтра. Найдёшь?
Найду. До завтра. Я позвоню часов в десять.
Договорились.
2Возвратившись к себе в двухместный гостиничный номер, Иван тотчас заметил нового жильца. Поздоровался. Представился. Переоделся. Достал из-под кровати свой чемоданчик. Взял тетрадь и карандаш и принялся писать. Сосед не давал о себе знать. Потом задвигался. Выставил на общий стол вино и закуску. Принялся за ужин.
Сосед, присоединяйся.
Нет-нет. Спасибо. Приятного аппетита.
Ну, как знаешь. А ты кто, Иван? Писатель? Или корреспондент?
Нет. Ни тот и ни другой. Я тружусь мастером в паровозном депо. Сейчас работаю над проектом создания у нас поворотного круга. Вот, пишу обоснование.
А чего его писать? Если надо, значит, надо строить и всё. Я вот тоже хочу кое-что построить, так что, по поводу каждого гвоздя писать всякую писанину? Не получив ответа, опять дал о себе знать: Может, меня научишь писать это самое основание? В долгу не останусь.
Сосед, присоединяйся.
Нет-нет. Спасибо. Приятного аппетита.
Ну, как знаешь. А ты кто, Иван? Писатель? Или корреспондент?
Нет. Ни тот и ни другой. Я тружусь мастером в паровозном депо. Сейчас работаю над проектом создания у нас поворотного круга. Вот, пишу обоснование.
А чего его писать? Если надо, значит, надо строить и всё. Я вот тоже хочу кое-что построить, так что, по поводу каждого гвоздя писать всякую писанину? Не получив ответа, опять дал о себе знать: Может, меня научишь писать это самое основание? В долгу не останусь.
Извини, Фёдор, у меня работы много. Проект секретный. Депо военное. Мне завтра надо быть в главке. Кровь из носу, я должен под проект выколотить деньги. Мне на работе сказали без денег не возвращаться. И упаси бог туда с запахом заявиться. Это стопроцентный провал. Там такие фифочки сидят на хромой козе не подъедешь. А вот по завершении командировки, в последний день, когда всё будет решено, помогу. И расскажу, а может, даже и покажу.
Ну, покажи хоть чертёж.
Чертёж ушёл туда давным-давно. Он уже прошёл экспертизу. Сейчас проверяют смету. Смотрят, где можно подрубить, подсократить да поменьше дать. В стране разруха, каждая копейка торчит по стойке смирно.
Но сосед не унимался и, похоже, не собирался оставлять Ивана без внимания. Причём явно стремился набиться в друзья. Бубнил под руку, не давал сосредоточиться. Тогда Иван поднялся и ушёл в комнату отдыха, где сидели несколько человек и слушали радиолу «Рекорд». Но вскоре туда заявился Фёдор. С его появлением общий фон значительно повысился. Но самое интересное было в том, что за его демонстративным поведением просматривалась нарочитость. Он не столько был пьян, сколько хотел казаться таковым. Норовил подсесть поближе к Ивану и заглянуть в записи. В конце концов Иван встал и ушёл в туалет на этаже. Закрылся и продолжил работу. Через час вернулся в номер. Убрал тетрадь. Разобрал постель и завалился спать.
Рано утром встал, привёл себя в порядок. Оделся.
Сосед проснулся.
Уходишь? спросил он Ивана.
Да. До вечера.
Давай. Будь здоров.
Иван вытащил из-под кровати чемоданчик и покинул номер. На кассе попросил, чтобы ему сделали перерасчёт за непрожитые дни. Получил обратно деньги и ушёл к метро. Добрался до кольцевой. Сел в последний вагон на самое крайнее сиденье и принялся править написанное. Два часа ездил против часовой стрелки. Затем направился по адресу. По пути зашёл в столовую. Скромно и дёшево перекусил. Позвонил из ближайшей будки. После чего уверенно вошёл в подъезд роскошного по сахалинским меркам дома.
3Здравствуйте, Лев Захарович. Я вчера и сегодня обдумывал ваши слова и сегодня спешу вас заверить, что не намерен задавать вопросы, содержащие гостайну. Ну, вот, к примеру: в народе есть устойчивое мнение, что благодаря лично вашему упорству по насильственному внедрению идеи колхозного землепользования в тридцатые годы в стране разразился жуткий голод.
Не следует из меня делать гидру трёхголовую. В те годы я после окончания института красных профессоров был всего лишь главным редактором газеты «Правда». И вряд ли из-за этого обстоятельства или лично из-за меня земля решила не рожать хлеб. В газете рука об руку со мной работали талантливейшие журналисты Ильф и Петров, Кольцов, да и многие другие, уже известные тогда и ставшие потом выдающимися советскими писателями. Отдельные крестьяне-единоличники не могли поднять производство пшеницы до промышленного уровня, чтобы дать стране нужное количество зерна. Германская война, а следом и Гражданская война резко сократили в стране общее поголовье лошадей. Не надо забывать, что во многие семьи с войны вернулись инвалиды. А иные и вовсе потеряли кормильцев. Страна реально была разорена. Поэтому встал вопрос о закупке сельскохозяйственной техники тех самых ста тысяч тракторов, о которых мечтал Владимир Ильич Ленин. И было бы смешно пустить трактора на возделывание отдельных наделов. Это всё равно, что паровоз пустить вместо трамвая. Машина предназначена для работы на пахотных площадях, а не на приусадебных огородах. Нужно было прокормить не отдельных личностей, а всю страну. Понимаешь? Всю страну. Ведь непонимание отдельных крестьян, тех самых так называемых кулаков, доходило до того, что они избивали и убивали трактористов, тупо портили машины, курочили те самые трактора, предназначенные для общего пользования. Люди не понимали реального положения вещей. Необходимо было переломить вот это первобытное мышление. Да, приходилось наказывать. Да, сажали в лагеря. На первый взгляд это звучит недобро, но что делать. Безнаказанным это нельзя было оставлять. В лагерях приучали к коллективному труду. Приучали. Воспитывали. Меняли мышление. Жёстко. Порой жестоко. Ломка была тяжёлой. Нижняя часть общества была совершенно необразованна. Мышление косное, если не сказать первобытное.