Времена жизни
Рассказы
Геннадий Васильев
© Геннадий Васильев, 2019
Дурацкие рассказы. Из старых времен
Дураков на Руси хватало всегда. Веселых, грустных, разных. Один знакомый бард говорил о таком экземпляре: «Дурак! Но какой замечательный!» Цикл под названием «Дурацкие рассказы», конечно, во многом стилизация. Я это подчеркиваю, добавляя: «Из старых времен». Но здесь не только из старых времен, но из современности, из настоящего. И в наше время хватает тем для рассказов, которые можно назвать дурацкими. И, как это ни странно, часто такие сюжеты очень сильно отдают старым, привычным, узнаваемым. Потому и не стал я менять название цикла. Пусть будет так. Ведь и наши времена когда-то станут старыми
Бочка пива
Мой первый литературный опыт. По мотивам Марка Твена
Этот рассказ я написал давно. Он и стал моим первым прозаическим опытом. Дело было в начале 80-х годов прошлого века. Рассказ был простенький, история списана с натуры, как я услышал ее в изложении очевидца нашего Кузьмича. Мы с моим другом Антоном работали тогда на стройке, в бригаде плотников-бетонщиков. Работать нам было неохота, мы мнили себя литераторами, в вагончике, в котором жили втроем с нами еще Леха, он был отделочником и работал в другой бригаде, на другом участке постоянно собиралась публика, которую мы определяли как богему. Мы читали стихи, пели под гитару, иногда слушали классическую музыку на примитивном проигрывателе проигрыватель часто ломался, да и пластинок было мало. Ну и, конечно, сочиняли. Часто ночами, поэтому регулярно опаздывали на работу. Бригадир косо на нас поглядывал, но молчал до поры.
В бригаде был один старый (старый по нашим меркам: два года до пенсии; мы-то, сопляки, только-только подбирались к своему 25-летию), кадровый рабочий. Звали его Анатолий Кузьмич, или просто Кузьмич. Он был сухонький, невысокий, но жилистый и рукастый. Плотник-бетонщик он был высшего разряда, а еще каменщик, стропальщик и Бог знает кто. И великий мастер травить анекдоты, а чаще того истории из жизни. И вот однажды после обеда, когда бригада перекуривала в вагончике, бригадир Володя попросил:
Кузьмич, расскажи молодежи, как в прошлом году тебя милиция замела за доброту твою!
Кузьмич разогнал ладонью чужой дым сам не курил, рассказал незамысловатую, но действительно смешную историю. В эпоху повального дефицита а я рассказываю про то время, про ту эпоху пиво, например, в нашем небольшом поселке было событием. И вот привезли в выходной пиво, а у Кузьмича на тот момент случились шальные деньги что-то кому-то где-то построил или отремонтировал, проходил мимо машины, с кузова которой это пиво продавали. Из деревянной бочки наливали в бидоны. У машины, конечно, толпились мужики. Черт ли Кузьмича дернул или бес нашептал, только пошелестел он в кармане своими сбережениями, подошел к машине сбоку и говорит продавщице:
А продай мне бочку!
Та не поняла сначала думала, он пустую бочку просит. А когда поняла растерялась. Ну и продала. Кузьмич мужиков попросил, те сняли бочку, не понимая еще в чем дело. Он ее раскупорил, попросил у водителя шланг чистый не тот, через который он бензин сливает, вставил шланг в бочку и говорит мужикам:
Угощайтесь!
Те оторопели. А когда поняли, что он им бесплатное угощение предлагает ну, тут пир и пошел.
Только я с тех пор понял: халява самое страшное для нашего человека, говорит Кузьмич. Они сначала-то очереди держались, а как бочка убывать стала давай друг друга отталкивать. Я было вмешался ну, прилетело мне.
А кончилось и вовсе смешно, хотя и грустно. Неподалеку от площади, где злосчастная машина с пивом стояла, находилось отделение милиции. Из окна блюстители увидели непорядок, вышел молоденький сержантик, мужиков усмирил и спрашивает у продавщицы: кто, мол, инициатор беспорядков? Та и укажи на Кузьмича. Ну, его и загребли, а за сопротивление не хотел он идти, все пытался рассказать как на самом деле было еще и пятнадцать суток влепили.
А у нас объект срочный, сдача, это уже Володя, пришлось аж через начальника стройки его из каталажки вызволять.
Мы в вагончике над историей посмеялись, пошли работать. А потом я написал про это художественный рассказ, кое-что изменив и приукрасив, конечно, и понес в редакцию.
Рассказ у меня не приняли. Заместитель редактора районной газеты, куда я принес рассказ, ничего толком сказать не могла сначала. Долго шелестела бумажками, хотя рассказ был всего на двух страничках. Потом вздохнула:
Приходи завтра, поговорим.
О чем было говорить? Ну нет так и сказала бы: «Не подходит!»
Я пришел завтра. Уже по тому, как тяжело и брюзгливо кряхтели под моими шагами ступени скрипучей лестницы, поднимая меня на второй этаж, я понял: ничего хорошего меня не ждет. И заранее жалел об этом. Рассказ был принесен с дальним прицелом, я очень хотел устроиться на работу в эту газету. Но редактор, нестарый, сорокапятилетний примерно мужик с убегающим взглядом, брать меня упорно не желал. И не отсутствие образования было тому виной половина его корреспондентов не имела журналистского образования (район не город), а что-то другое, о чем он не говорил. И вот теперь тяжкое бремя ответственности за очередной отказ он переложил на хрупкие плечи своей замши, слабой и доброй женщины. А сам ушел в отпуск. Она бы, может, и напечатала, да и на работу бы взяла, пожалуй, но установка.
В кабинете заместителя редактора, кроме нее, был еще один человек, я его узнал. Это был парторг стройки. Он иногда приходил к нам в вагончик, в котором мы жили втроем с моими друзьями, приходил чаще всего в отсутствие меня и Антона, специально стараясь застать на месте одного только Леху, который часто работал в ночную смену. Леха с виду казался простаком, и парторг пытался этим воспользоваться. За нашим вагончиком гуляла по стройке и поселку (потом он стал городом) дурная слава: будто были мы не то диссидентами, не то сионистами, и собирались у нас темные личности. Диссидентами мы были, наверно, потому, что часто громко вслух читали Евтушенко и Вознесенского, которые нам тогда казались самыми смелыми на поэтическое слово, а сионистами потому что к нам часто действительно приходили две «темные личности», два московских еврея, люди живые, в меру просвещенные, а по условиям поселка так просвещенные сверх всякой меры. Я их называть по именам не стану, они нам дальше в повествовании не понадобятся.
Парторг примитивно пытался расколоть нашего Леху на какое-нибудь нечаянное признание. Он просил налить себе чаю отказать ему Леха не мог, парторг стройки, а вагончик ведомственный, потом поднимал к потолку глаза и, как бы вспоминая что-то, произносил, например:
Я входил вместо дикого зверя в клетку,
выжигал свой срок и кликуху огнем в бараке,
жил у моря, играл в рулетку,
обедал Бог знает с кем во фраке, и спрашивал у Лехи: Как там дальше не помнишь?
Леха местами был человеком девственным в части культуры, но кое-что знал. Неиздаваемый еще Бродский у нас в рукописях водился. И простаком Леха не был. Он, конечно, мог сказать парторгу, что у автора не «огнем», а «гвоздем», и не «Бог знает с кем», а «черт знает с кем», но зачем? Леха наивно спрашивал:
Это же из «Братской ГЭС» Евтушенко? Нет, что-то дальше не помню
Раздосадованный парторг уходил, не допив чай и бормоча под нос:
Навезут дурачков из провинции!..
Его короткий и несгибаемый ум не в состоянии был понять, что его «развели».
Вот такой человек сидел передо мной в кресле редакторской замши, а та робко притулилась на стульчике у стола. Как только я вошел, она вскочила, сказала:
Я на минуту выйду к корректорам! и больше уже не появлялась до конца нашей беседы.
А беседа была такая.
Парторг чужой фамилией я его называть не стану, потому что любую фамилию он замарает, а его настоящую говорить брезгую, пусть будет: К. Так вот. Парторг К. сразу взял быка за рога. Он долго и тяжело на меня смотрел, долго и тяжело молчал видимо, он так себе представлял психологическое давление. Потом взял с замредакторского стола два уже не совсем свежих листка с моим рассказом, подержал их перед глазами, как бы измеряя еще раз глубину моего нравственного падения, брезгливо положил листки на стол, спросил:
Вот ты вы понимаете ЧТО вы написали?
Я пожал плечами:
Рассказ. С натуры. Это реальный случай.
Правда жизни, значит? К. снова построил тяжелый взгляд. Правда жизни и художественная правда не одно и то же! Художественная правда это это не правда жизни! Это художественная правда!
Он чеканил бессмысленные слова, я смотрел на него с изумлением. Зачем звали-то? Рассказ совершенно бытовой, претендующий на смешное, причем тут правда-неправда?