«Кванто коста?» спросил я гондольера. «Диэчи лире». Значит плати рупь. Выпустив из тощего кошелька рубль и получив в спину традиционную «грацию», я вошел в отель. Что и говорить, очень, очень шикарный отель. В вестибюле изящная мебель, удобные, обитые кожей американские кресла, столики для писанья писем, ковры, цветы, картины, какие-то «античные» скульптуры и свет свет свет. Море света.
Ох, лучше бы похуже. Попали. Обдерут как липку. Да замучаются икотой советчики, давшие адрес. Прошу дать мне комнату, приличную, но не дорогую, не дороже 30 лир в сутки. «Таких нет, последовал ответ. Есть лишь в 60 лир». Караул, грабят! Но ничего не поделаешь. Куда пойдешь, да еще в час ночи кругом вода и неизвестность. Вот уж именно в озеро головой. Не может быть, чтобы у вас не было комнат подешевле. Нет, сеньор. И величественное пожимание плеч. Для доказательства даже была показана карточка с перечеркнутыми номерами за исключением двух, одного в 60 лир и другого в 85 лир. (Я потом узнал, что все они на один покрой: все показывают карточку с якобы занятыми номерами, хотя в отеле жильцов полтора человека.) Покажите оба, уныло потребовал я. Нас повели на второй этаж. Лестница уходила в комнату похожую на столовую. В ней был стол и на столе банка с пальмой (финик реклината). Меня заинтересовала «декорация». Когда с лестницы смотришь в эту столовую, то кажется, что лестница упирается в зеркало, которое отражает в себе стол и пальму. Рама двери сделана под раму зеркальную. В эту комнату выходит ряд номеров. Наши номера здесь. Осмотрев оба номера, мы пришли к заключению, что дешевый номер лучше дорогого. Лишь на следующий день мы узнали, почему это так. Оказалось, что окно шестидесятилирного номера выходило во двор дворца и как раз над кухонным фонарем. Вся гарь и вонь скверной итальянской кухни как по трубе поднималась в окно и отравляла воздух в комнате нестерпимыми миазмами.
С внешней же стороны номер был очень хороший, «исторический». Стены его были обиты какой-то штофной материей; на очень удобных, низеньких креслицах были разбросаны четырехугольники венецианских кружев, но сильнее всего поражали кровати. Огромные, деревянные с вычурами, под кисейным балдахином, какой можно видеть в наших бытовых музеях или на картинах итальянских художников. На изголовных спинках кроватей замысловатые гербы и сочетание букв «Н» и «I», если читать по-русски, то получишь вензель Николая I-го. Ну как в такой «истории» спать? Ни руки, ни ноги не найдешь. Жуть одна.
Все же, утомленные, мы не могли удержаться и с юмором отчаяния нырнули в пасть этих чудищ. Мягки они необычайно. Непривыкший спать на такой «мякоти», я долго не мог заснуть, а когда все-таки уснул, тело мое попало на пир москитам, и встал я искусанный этой «песьей мухой» вдоль и поперек[511].
Следующий день был посвящен осмотру достопримечательностей. Доплыв на гондоле до пьяццы (пятиминутная поездка обошлась в 20 лир, о чем автор, не знавший сухопутной дороги, горько пожалел), путешественники осмотрели собор, Дворец дожей (с попутным сопоставлением венецианских и российских тюрем, приведенным нами выше) и обширным экскурсом в венецианскую историю, степень глубины которого явно выдавала изрядное знакомство с предметом. Впрочем, его не хватило, чтобы избежать очередного потрясения для скудных финансов:
Спасаясь (и страдая) от голубей, мы забежали в ресторан и кафе «Флориан». Было время обеда, и мы поели, отдав за довольно неважный обед в этом знаменитом ресторане 52 лиры на двоих. Это был первый и последний наш обед в фешенебельном ресторане. В дальнейшем мы столовались в небольшом немецком ресторанчике, помещавшемся в одном из ближайших переулков к площади Марка. Там обед стоил 2025 лир на двоих и выгодно отличался как сытностью, так и свежестью продуктов и вкусностью приготовления[512].
В тот же день путешественники отправились на Мурано, причем гондольер, ангажированный ими за 30 лир, проложил путь узкими каналами, через непарадную часть города по предположению автора, ради безмолвной жалобы на невыносимые условия: «По-видимому, гондольер повез нас здесь лишь потому, что мы русские из легендарного рабочего государства»[513]. Увиденное поразило:
Вода в канальчиках мутная, грязная и вонючая. Объедки арбузов, дынь, разные отбросы, рваная обувь, какие-то тряпки, мусор, все это плывет жирно вонючим салом по каналам, превращая их в клоаку. По бокам высокие дома, грязные, облупленные, с обвалившимися кирпичами, с ржавыми железными решетками в нижних этажах, с покосившимися дверями и разбитыми стеклами в окнах; очень часто окна совсем без стекол. Заглядывая внутрь домов, я видел ту же грязь, чувствовал заплесневелую сырость; отвратительная вонь дышала из окон и дверей, словно из гнилого рта. Всюду на окнах и на веревочках, иногда перетянутых через весь канальчик, сушилось белье, редко крепкое, все больше какая-то рвань. Бедность, граничащая с нищетой, глядела печальными глазами из нижних этажей жилищ. На крылечках и выступах суши кучками толклись черноглазые и черноволосые ребятишки. Многие из них купались в клоаке. К нашей гондоле подплывали они группами и просили бросить монетку. За брошенным чентезимом они кидались в перегонку, ныряли, дрались друг с другом. Говорят, не было случая, чтобы ребята упустили чентезим и он пошел ко дну. Пловцы они великолепные. Нищета отложила на их телах свою окаянную печать худосочия. Кожа да кости. Больные глаза Порой видишь изможденные лица ремесленников Из окон выглядывают женщины, в рубище, косматые, грязные, с болезненно одутловатыми лицами Вот она дневная «морская жемчужина», вот ее оборотная сторона, ее бедные кварталы и каналы, ее бедное население[514]
Вода в канальчиках мутная, грязная и вонючая. Объедки арбузов, дынь, разные отбросы, рваная обувь, какие-то тряпки, мусор, все это плывет жирно вонючим салом по каналам, превращая их в клоаку. По бокам высокие дома, грязные, облупленные, с обвалившимися кирпичами, с ржавыми железными решетками в нижних этажах, с покосившимися дверями и разбитыми стеклами в окнах; очень часто окна совсем без стекол. Заглядывая внутрь домов, я видел ту же грязь, чувствовал заплесневелую сырость; отвратительная вонь дышала из окон и дверей, словно из гнилого рта. Всюду на окнах и на веревочках, иногда перетянутых через весь канальчик, сушилось белье, редко крепкое, все больше какая-то рвань. Бедность, граничащая с нищетой, глядела печальными глазами из нижних этажей жилищ. На крылечках и выступах суши кучками толклись черноглазые и черноволосые ребятишки. Многие из них купались в клоаке. К нашей гондоле подплывали они группами и просили бросить монетку. За брошенным чентезимом они кидались в перегонку, ныряли, дрались друг с другом. Говорят, не было случая, чтобы ребята упустили чентезим и он пошел ко дну. Пловцы они великолепные. Нищета отложила на их телах свою окаянную печать худосочия. Кожа да кости. Больные глаза Порой видишь изможденные лица ремесленников Из окон выглядывают женщины, в рубище, косматые, грязные, с болезненно одутловатыми лицами Вот она дневная «морская жемчужина», вот ее оборотная сторона, ее бедные кварталы и каналы, ее бедное население[514]
38
Начиная с середины 1950х годов разорванные научные и культурные связи с заграницей неуклонно восстанавливались, о чем можно судить даже по сухой статистике: так, в 1956 году из СССР в Италию было отправлено 180 туристов; на 1957 год запланировано 200, а выпущено 228 и т. д.[515] Конечно, подавляющее большинство путешественников не оставляло воспоминаний, заметок и иных вещественных свидетельств, но некоторые из визитов оказались документированы. Так, искусствоведы В. Н. Лазарев и Д. В. Сарабьянов, посетив в 1955 году конгресс по византиноведению в Стамбуле, отправились оттуда в Венецию на выставку «Джорджоне и джорджонески»; в печатном отчете несколько слов было посвящено и впечатлениям от города: «Нам очень повезло с погодой стояли чудные солнечные дни, позволяющие в полной мере наслаждаться красотами Венеции. Солнечные лучи делали особенно прекрасными нежные оттенки разноцветных мраморов, которыми облицованы фасады зданий, яркие, как драгоценные каменья, краски ранних венецианских картин, золотистые и серебристые тона палитры Тициана и Веронезе. Покидая Венецию, этот подлинный город-музей, навсегда уносишь воспоминание о чем-то радостном и светлом»[516].
С 1956 года Советский Союз возобновил участие в венецианских биеннале: первый советский павильон после перерыва организовывал В. Прокофьев. Дневниковые записи и впечатления, накопленные им за полугодовую командировку в Италию (он также курировал советские экспозиции на Международной промышленной выставке в Милане и Флорентийской выставке кустарно-художественных изделий), легли в основу обширного труда, представляющего собой довольно схоластический опыт путеводителя по стране, принципиально недоступной для читателя[517]. В немалочисленных отчетах посетителей и участников биеннале 1956 года царит известный дуализм: каждому из авторов требовалось проскользнуть между требованиями цензуры, правилами вежливости и здоровой чуткостью на порицаемый авангард. Так, В. С. Иванов, плодовитый плакатист, лауреат двух Сталинских премий, был прямолинеен:
Осенью прошлого года мне с группой советских туристов довелось побывать в Италии. Не буду описывать то незабываемое и чудесное чувство эстетической радости и наслаждения, которое испытываешь при встрече с давно знакомыми по репродукциям шедеврами мировой живописи, скульптуры и архитектуры. <> На первых порах ничего не предвещало разочарования. Выставка оказалась расположенной на территории великолепного тенистого парка, где вдали друг от друга раскинулись павильоны отдельных стран. Зелень в Венеции большая редкость, и в жаркий день она была вдвойне желанной. Однако в парке мы не заметили людей. Кругом было тихо и пустынно
Так началось наше знакомство с современным буржуазным искусством[518].
Далее автор подробно и недружелюбно описывает особенно раздражающие произведения, сопровождая свою критику не репродукциями их (чтобы не осквернить приютившие его страницы), но собственноручными шаржированными набросками, выполненными в походном блокноте (что, в свою очередь, приводит на ум старинный анекдот о Карузо, известном протагонисту через посредника). Галерею копий открывает скульптура Линна Чедвика, завоевавшая высший приз: «Вот нашумевшее Внутреннее око <> Око получило наивысшую оценку жюри выставки. Не будь этого обстоятельства, его можно было бы и не заметить бессмысленное металлическое сооружение грубой кузнечной выделки. Но высокая оценка заставила остановиться и пристально осмотреть это чудо двадцатого века. Оказалось, что им не только можно любоваться, но и поиграть: если толкнуть пальцем, то полупрозрачное око и какая-то кривая лесенка крутятся!» [519]