До летнего брода через Бурлу они доехали спокойно, а возле речки кооператор заволновался.
Ты куда же правишь? стал говорить он деду. Давай заворачивай в объезд, через мост! Тут мы не проедем!
Дед и сам видел, что, пожалуй, не проехать. Очень уж рано уходил под воду размытый след. По травке уходил, а не по песочку, как день назад. Но какая-то непонятная лихость овладела дедом.
Попытаем, гражданин-товарищ, беспечно сказал он. Гляди-ка, кобель мой уж на том берегу отряхается.
Какой кобель?! испуганно зашарил глазами кооператор. Какой еще, к черту, кобель?! Чего ты мелешь?
Да Герка вон, показал кнутовищем дед. Ишь ты, сукин кот! Проворный какой сделался. Почаще тебя, туды твою в мышь, чересседельником учить надо Не бойсь, обернулся он к седоку. Раз кобель перебег глядишь, и мы не утопнем.
Не доехали они и до середины реки, как вода начала заливать телегу. Кооператор вскочил в рост и двумя руками поднял к подбородку портфель с бумагами. В следующий момент вода пошла поверх телеги, и кооператор с ужасом почувствовал, как ноги его в латаных сапогах захолодели.
Куда же ты, змей! плаксиво закричал он и по-дореволюционному ткнул деда взашей. Утопить хочешь?!
Дед Дементий молчал, вытаращив глаза, и тщетно пытался удержаться за вожжи. Его сносило сапоги скользили по телеге. Рыжуха уже плыла в оглоблях, по-собачьи вытянув шею, фыркая и захлебываясь.
На берег дед выбрался один без лошади, телеги и седока. Огляделся. Сизая вздувшаяся река была пустынна. Только на противоположном берегу у деда даже сердце ёкнуло как ни в чем не бывало сидел черный кобель Герка.
Кооператора вынесло течением на Ерофееву отмель, слава богу, живого. Кобыла же с телегой безвозвратно ушла на дно.
Сам дед Дементий заявился домой мокрый до нитки, аж с бороды у него текло. И такие дикие у него были глаза, что домашние, от греха подальше, не стали деда пока ни о чем расспрашивать.
Герка прибежал только ночью. Прибежал и завыл.
Дед Дементий лежал на печи под тулупом, слушал этот жуткий вой, и брала деда оторопь.
Потом он все же поднялся, обул для бесшумности пимы, снял с гвоздя берданку и крадучись вышел.
Серая ночь стояла на дворе. Серой была подветрившая земля, серым казалось небо. На сером заборе по-кошачьи сидел страшный кобель Герка и, задрав морду, выл.
«Господи, благослови туды твою в мышь!» мысленно сказал дед Дементий, быстро приложился и спустил курок. Верная берданка первый раз за все время дала осечку. Дед замер. Теперь, чтобы открыть затвор и перезарядить ружье, надо было долго разматывать веревочку.
Черный кобель, услышав щелчок, перестал выть.
И тут на деда Дементия стало находить. Он вдруг увидел, как Герка поворотил морду и сплюнул. Цвыркнул сквозь зубы, как плюют мужики, накурившись самосаду. А потом лениво пробежал несколько шагов по забору и спрыгнул на улицу.
Дед Дементий после этого случая захворал. Прямо не слезал с печи. Лежал там, свернувшись калачиком, и поглядывал из-под тулупа нездорово блестящими глазами. Иногда только он подманивал слабым пальцем кого-нибудь из сыновей и шепотом говорил:
Герка-то, а?
Что, тятя? участливо спрашивали сыновья.
Нечистая сила! мигал дед.
Этими днями и забрел к Гришкиным прохожий человек. Странник. Был он какой-то ненастоящий, слепленный будто: одежда простая мужицкая, а руки тонкие. Странник пил чай и сахар не прикусывал, а бросал в стакан и размешивал черенком ложки. Лицо вроде русское, а когда разговаривал, язык ломал на цыганский манер.
От чаек дак чаек! нахваливал он. Кирпичный, батенька, чаек сразу видно. Кирпичный я люблю. Вот малиновый мне на дух не надо.
Бабка Пелагея не утерпела и сказала:
Да ведь ты малиновый пьешь.
Ну?! удивился странник. А скажи ты ну как кирпичный!
Потом странник вышел на двор покурить и соблазнился Геркой.
На что тебе такая собака, отец? пристал он к деду. Жрет, небось, побольше лошади?
Жрет, сознался дед Дементий. Не токмо свое, чужое жрет.
Рискуешь ты с ним, отец, пугал деда странник. Ох, рискуешь! Вот спросят тебя товарищи: зачем такого тигра держишь, а? Кого им травить собираешься?
Рыскую, согласился дед. А то как же.
А ты продай его мне. Я хорошие деньги заплачу.
Поймаешь бери за так, ответил дед.
Зачем его ловить, сказал прохожий. Ловить мы его не будем. И с этими словами он смело пошел на черного кобеля.
Рыскую, согласился дед. А то как же.
А ты продай его мне. Я хорошие деньги заплачу.
Поймаешь бери за так, ответил дед.
Зачем его ловить, сказал прохожий. Ловить мы его не будем. И с этими словами он смело пошел на черного кобеля.
И тут случилось удивительное: Герка заюлил хвостом, лег на пузо и сам пополз к ногам странника.
Так они и ушли со двора: впереди этот чертов цыган, а за ним стелющийся по земле черный кобель.
В деревне после решили: черный кобель был нечистый. Это, мол, он часа своего ждал когда за ним оттуда пришлют. Вот и прислали. Еще потому так твердо решили, что странник, пока шел улицей, все словно бы приплясывал и бормотал чего-то себе под нос видать, заговор.
Что бормотал странник, знали только ребятишки, бежавшие рядом.
А, батенька мой! повторял он, совсем уж дурашливо ломая язык. Это сколько же мохнашек получится! Мохнашек-то сколько, батенька мой
Как Гришка ходил на войну и что из этого вышло
Сбивать землянских мужиков в партизаны приехал учитель из Бугров неулыбчивый головастый человек, с большой лысиной и в очках, закадычный приятель поповского племяша Вякина.
Землянские на агитацию приезжего поддались легко. Кой-чего они про это дело знали. Слух прошел, что мужики из соседней деревни Тиуновки «партизанили» уже в городе. Прожили там три недели и катались будто бы как сыр в масле: лошадей кормили как на убой, сами не просыхали с утра до вечера, брали в лавках любой товар задаром, бархат на портянки рвали да ещё домой разного добра понавезли.
Первым прислал к учителю своих сыновей двух крепких звероватых мужиков Анплей Степанович. Сыновья были снаряжены с кержацкой основательностью. Под ними играли сытые кони в седлах, на самих была крепкая одежда, а за спинами по новенькому карабину.
По первым двум добровольцам стали равнять и остальных. Кого попало в отряд не брали. Записывали тех, кто на коне, мало-мальски прикрыт и с оружием: с ружьем ли, с шашкой или пикой. Войско должно было глядеться по-боевому, а не рванью и голью.
Учитель, видя, что дело ладится, повеселел. И хотя он по-прежнему не улыбался, но время от времени с довольным видом поглаживал свою необъятную лысину сразу двумя руками. Правда, маленько досаждал ему плотник Василий Комар. Несколько раз он подкарауливал учителя, хватал за рукав и начинал запальчиво критиковать его программу. Василий в деревне числился большевиком. Приехал он сюда совсем недавно и ехал не один вез откуда-то из-под Тулы готовую коммуну. Но в пути переселенцев покосил тиф, доехало только пять поредевших семейств, ютились они пока по землянкам и баням у добрых людей, все поголовно батрачили и трудно, с натугой строились.
Худой бритый Василий крутил руками, наскакивал на учителя, кашлял, тонко кричал. Учитель слушал, наклонив голову, а потом терпеливо объяснял:
Вы местных условий не знаете. Здесь мы должны опираться на крепкого мужика.
Тогда Василий, плюнув в сердцах, бежал к Ефиму Мудреных требовать, чтобы тот вмешался в ход событий.
Мудреных, однако, тоже его не поддерживал.
Ты, Василий, грамотный шибко, говорил Ефим. И тебе грамота глаза застит. Этого головастого нам не переучить. Может, его Колчак переучит, да и то вряд ли. Так что не крутись ты возле него не трать характер. Лучше за туляками своими гляди чтоб им какая моча в голову не стукнула.
Надумал податься в отряд к учителю и старший сын деда Дементия Григорий. Он пришел к отцу и, уставив в угол единственный свой волчий глаз, сказал:
Дай коня.
Ты кого, туды твою в мышь, спрашиваешь? ощерился дед Дементий. Меня или, может, вон печку?
Дело в том, что Григорий никогда никого не звал по-людски: ни отца, ни мать, ни жену, ни соседей. Вместо имен он обходился такими словами, как «эй», «гляди», «слухай», «держи», «цыц», «подай». С детьми родными он вовсе не разговаривал. А если какой-нибудь из них, замешкавшись, попадался отцу на дороге, Григорий молча перепоясывал его кнутовищем и брезгливо плевал в сторону. Дед Дементий никак не мог привыкнуть к этой собачьей манере сына и всякий раз обижался.
Тебя, кого еще, покривился Григорий.
Своих полон двор, напомнил дед.
Своих коней у Григория было действительно побольше, чем у отца. Но выбирал он их не по стати, не по красоте и росту, а по какой-то одному ему видимой нутряной жиле чтобы пусть неказисты были, но тянули бы и хрипели, как хозяин, до упаду. И в этом смысле деда Дементия, при среднем достатке державшего лучшего в деревне жеребца, Григорий не одобрял. Зачем, дескать, мужику такой конь? Разве только заложить его в санки да поехать для форсу под окнами Анплея Степановича или страстного лошадника попа Гапкина.