Американские черные активисты, окружавшие Анджелу Дэвис, также в основном были очень молодыми людьми. Сама Дэвис родилась в 1944 году. Джонатану Джексону, который пытался освободить своего старшего брата из тюрьмы при помощи пистолета, принадлежавшего Дэвис, было всего семнадцать, когда в 1970-м его застрелили полицейские. Однако для Дэвис раса и класс были важнее возраста, поскольку она остро ощущала межпоколенческие узы, связывающие ее с пережившим угнетение поколением стариков. В первую очередь это касалось бабушки Анджелы, которая родилась спустя несколько лет после освобождения рабов на американском Юге и умерла, когда активистке было двенадцать лет.
В конце 1960-х трактовки того, кого именно называть «молодежью», постоянно менялись. В 1967 году в Великобритании доклад «комитета Лейти» рекомендовал снизить возраст совершеннолетия, гарантирующий все права взрослого человека, с двадцати одного года до восемнадцати лет, что и было сделано в 1970 году. В том же году в Западной Германии разрешили голосовать с восемнадцати лет вместо двадцати одного года. Аналогичные изменения в тот период состоялись и в других странах: в США в 1971-м, во Франции в 1974-м и в Италии в 1975-м. Социальные сдвиги такие, как повышение порога окончания школы, сместили границы между детством и взрослой жизнью.
Долгий 68-й изменил восприятие людьми собственного возраста. Само публичное предъявление даты рождения могло превратиться в политический акт. Когда в ходе судебного разбирательства о подстрекательстве к беспорядкам в Чикаго Эбби Хоффмана, родившегося в 1936 году, спросили, сколько ему лет, он ответил в том духе, который был характерен для американской контркультуры 1968-го. Парень утверждал, что родился в 1960 году: «Духовно я дитя 1960-х». Когда немцу Торвальду Проллу, родившемуся в 1941-м, задали тот же вопрос на процессе о поджоге универмага в 1968 году, он дал ответ, который свидетельствовал о глубочайшей связи европейских «людей 68-го» со старой политической традицией: по его словам, он появился на свет в 1789-м в год Великой французской революции[108].
Женщины особенно четко осознавали, что биологический возраст уже не играет той роли, какую он играл во времена их родителей. Шейла Роуботам писала о себе в 1968 году:
«Мне было около двадцати пяти, вот-вот предстояло пересечь черту, после которой, как представлялось еще пару лет назад, окончательно становишься взрослой. Но я совсем не чувствовала себя взрослой. Мы прошли все указатели, и ничего не произошло»[109].
Луиза Пассерини, родившаяся в 1941 году, вопрошала, имея в виду в основном Италию: «У скольких людей, которые родились с конца 1930-х по начало 1950-х, был свой 1968-й?» Пассерини делила «людей 68-го» на три группы: учившихся в университете, успевших покинуть студенческую скамью и устроиться на работу, еще сидевших за школьной партой. При этом она добавляла, что биологический возраст влиял на аффилиацию прежде всего тех, кто появился на свет после 1950 года, то есть приобщался к студенческим протестам, еще оставаясь в школе[110]. У товарищей Пассерини по университету и у их союзников-рабочих были разные представления о возрасте. К двадцати шести годам итальянский трудящийся обычно имел за плечами лет двенадцать оплачиваемого труда и несколько лет состоял в браке. Если это был мужчина, то он, вероятно, уже отслужил в армии, а если женщина, то у нее, скорее всего, уже были дети. Роуботам сама ощутила эту разницу в восприятии возраста, когда в начале 1970-х попыталась организовать протест уборщиц. Ее новые подруги женщины из самой неблагополучной части рабочего класса были тридцати- или сорокалетними, но «выглядели гораздо старше»[111]. Даже рабочие, участвовавшие в забастовках 68-го, далеко не все были молодыми. Согласно больничным записям, только троим из двадцати рабочих завода Peugeot в Сошо, обратившихся за медицинской помощью после стычек с полицией, было меньше двадцати пяти лет, а семеро из них родились в 1928 году или раньше[112].
Активистская деятельность сама по себе иногда втягивала радикалов в то, что консерваторы называли затянувшейся юностью в период, отмеченный сбоем традиционных обрядов инициации. Выходец из рабочего класса, который родился в 1940-м, выпадал из традиционного ритма жизни, если не мог пройти медицинскую проверку на пригодность к военной службе в конце 1950-х. В начале 1968 года психолог посоветовал бы ему «повзрослеть», а когда он, возможно, пытался сделать это, студенческие беспорядки опять переворачивали все с ног на голову. В конце концов, он поступал на новый факультет в Университете Париж VIII в Венсене, который был создан soixante-huitards как раз для людей без квалификаций. Такой персонаж мог оставаться студентом, даже если ему было далеко за тридцать[113].
Активистская деятельность сама по себе иногда втягивала радикалов в то, что консерваторы называли затянувшейся юностью в период, отмеченный сбоем традиционных обрядов инициации. Выходец из рабочего класса, который родился в 1940-м, выпадал из традиционного ритма жизни, если не мог пройти медицинскую проверку на пригодность к военной службе в конце 1950-х. В начале 1968 года психолог посоветовал бы ему «повзрослеть», а когда он, возможно, пытался сделать это, студенческие беспорядки опять переворачивали все с ног на голову. В конце концов, он поступал на новый факультет в Университете Париж VIII в Венсене, который был создан soixante-huitards как раз для людей без квалификаций. Такой персонаж мог оставаться студентом, даже если ему было далеко за тридцать[113].
Некоторые историки разбивают поколение 68-го на отдельные «когорты». В Швейцарии в 1967 году 70 % радикальных активистов были моложе двадцати пяти лет. Между 1968 и 1970 годами этот показатель упал до 62 %, вероятно, из-за того, что активисты повзрослели. Однако в 19711973 годах он снова подрос до 75 %. Скорее всего, это произошло из-за того, что волнения 1968 года радикализовали новые группы молодежи. Однако между 1974-м и 1976-м снова был зафиксирован спад до 54 %[114].
Некоторые участники событий 68-го со временем все охотнее начинали идентифицировать себя в поколенческих терминах. Иногда их восприятие собственной жизни менялось под влиянием того, как их изображали другие. Определенная «аполитичность» того поколения или, точнее, отсутствие у него очевидных связей с крайне левой политикой поначалу отталкивала «людей 68-го», но позднее, напротив, стала казаться им чем-то вполне приемлемым. Даже те, кто отошел от политических убеждений молодости, по-прежнему ассоциировали себя с обобщающим образом своего поколения. Например, Даниэль Кон-Бендит с каждым годом делал все больший акцент на том, что он принадлежит к «поколению 68-го». И это объяснимо, поскольку ему нужно было подчеркнуть свою последовательность в тот период, когда, совершив политический кульбит, он вдруг включился в электоральную политику. В Германии, где после 1968 года радикализм распался на множество течений, к понятию поколения обращались ради хотя бы внешнего восстановления единства и взаимоуважения в левой среде. Так, Клаус Хартунг, бывший студенческий активист, начал говорить о «поколении 68-го» в 1978 году, когда пытался объединить часть левых сил[115].
Беби-бум и старшее поколение
Поколенческие трактовки 68-го тесно связаны с понятием послевоенного беби-бума. После 1945 года, когда мужчины вернулись домой с фронтов, показатели рождаемости резко подскочили как в Северной Америке, так и в большей части Западной Европы. В Германии и Италии, однако, дела обстояли иначе. В этих странах рождаемость росла раньше, в 1930-е, отчасти из-за того, что политика государства была направлена на ее повышение. В Германии нацизм и война сформировали особенно сложную модель поколенческого размежевания (см. главу 6).
Послевоенный беби-бум целесообразно рассматривать в свете тех событий, которые ему предшествовали. Страны, его пережившие, а именно Великобритания, Франция и США в 1930-е испытали заметное снижение рождаемости, вызванное экономической депрессией. Родившийся в 1936 году французский историк Жан-Мари Берсе отмечал, что у беби-бумеров была юность, «совершенно непохожая на юность нашего поколения». По свидетельству Берсе, он и его современники испытывали трепет перед старшими, по крайней мере отчасти вызванный тем, что взрослые в те времена заметно превосходили их числом[116]. Появившихся на свет в 1930-е постоянно преследовали воспоминания о безработице и лишениях, которые омрачили их детство. Они ценили безопасность и с пониманием относились к рутинной регулярности в отличие от тех, кто, будучи на несколько лет моложе, считал ее тяжким бременем. В 1950 году социологи, опрашивавшие группу британцев 1932 года рождения, с удивлением обнаружили, что многие из их восемнадцатилетних респондентов уже устроились на постоянную работу и собираются оставаться на своем месте всю жизнь[117]. Разумеется, это не значит, что рожденные в 1930-е годы враждебно относились к 68-му: напротив, многие из них, в первую очередь молодые преподаватели университетов, сочувствовали протестам. Однако привычные роли здесь явно поменялись. Сорокалетние в 1968 году чаще были ведомыми, чем ведущими: смелость молодого поколения вызывала у них смесь ужаса и восхищения.