Симптомы быта - Корицкая Полина Николаевна 2 стр.

Залепила глаза тоска.
Как бельмо на них этот снег.
Говорят, что весна близка.
(Ясно слышен ее бег,
Рядом виден ее след)
Только, может, я близорук,
Но не вижу ее, нет,
Средь баланды глухих вьюг.

Вот апрель: он лишен прав,
Как отец, что ушел в запой.
Как писатель, из всех глав
Не печатавший ни одной.
Как юнец, что накрыт гайцом
Стал в сугроб, сам он стал сугроб,
И угрюм, и груб, и взаправду глуп.
Кто он есть в снегу? Остолоп, холоп,
Месит грязь ногой, завертясь в тулуп.
Я боюсь смотреть, как его лицо,
Отморозив часть побелевших щек,
Замыкается внутрь себя кольцом,
Закрывается в вещевой мешок.
Зарастает медленно не травой,
Чем-то белым, тонким и ледяным
И за ним конвой. И за ним конвой.
И за ним конвой серебра зимы.

Дочка однажды спросила: «Мама,
А все в мире знают, что ты поэт?».
И ждет ответа, глядит упрямо,
Боится услышать «нет».

«Помнишь,  скажу ей,  мы взяли хлеба
И вышли на птичий незримый след?
Я тихо читала стихи про небо.
Голуби знают, что я поэт.

А помнишь, как вместе гуляли с сестренкой
И папа рыбок показывал вам?
Читала я в воду, чуть-чуть в сторонке,
Рыбы-то знают цену словам.

Бывает, поссоришься, аж до драки,
И долго еще кулаки дрожат!
Тогда я читаю чужой собаке,
Собаки поэтами дорожат.

Когда я устану и нету времени
В чем бы то ни было разбираться,
Я сочиняю экспромты с деревьями 
Мастерами импровизации.

И когда замечаем, что вышло здорово,
Дерево радостно шелестит
Листьями, ветками, всею кроною,
Солнце в ветвях блестит.

Псы скалят зубы, рычат: «Уж я бы их,
Этих обидчиков, р-р-разорвал!».
Голуби грудь раздувают, гордые 
Поэт им стихи читал.

И только вода остается ровною,
А рыбы всегда молчат»

«Кажется, мама, что мир огромнее,
Чем я могу замечать.
Но куклы стихов никогда не слушали,
А куклы ведь тоже мир?»

И куклы сидят, растопырив уши
И двери своих квартир.

Слышишь, как кружит по лесу
Вересковый мед?
В том дупле живет принцесса,
В том наоборот.

Эти ветки пропускают
Ранние лучи.
По утрам не забывают
Абажур включить.

Посмотри на лист сквозь щелку:
В паутине рос
Зацвели принцессы щеки
Карнавалом роз.

У нее игра такая 
С детства так пошло:
Бегать, пятками сверкая,
Из дупла в дупло.

В этом прячет ожерелье,
В том лежит душа.
В золотистом оперенье,
В камне голыша.

А потом идет умыться
На речной косе.
И со дна взирают лица
Сонных карасей.

русая девочка поля
стоит посреди болота
и жадно и жадно пьет
ситцевое ее платье
насквозь пропиталось тиной
но гниль не попала в рот
но ей все равно кажется
да да до сих пор кажется
странный тугой живот
платье не помогло
что-то попало внутрь
лягушка внутри живет
наверное это лягушка
совсем не моя бабуля
смотрела тогда в упор
глазами внутри навыкате
квакающей гортанью
помнится до сих пор
русая девочка поля
стоит посреди кухни
глядит и глядит на стол
на который она бессовестно
сахар-песок просыпала
мирный песок простой

Люпины, березы и желтый цветок,
Похожий на спелый куриный желток.
Он спорит с природой и с ней говорит,
Не верит, что будет он скоро разбит,
Что пух полетит к небесам скорлупой,
На фоне небес сам почти голубой.
А лес так могуч и так нравом он крут,
Что надо немало дремотных минут,
Чтоб выпутать ноги из горьких стеблей
И взгляд оторвать, как от мачт кораблей,
От темных стволов, натяжения слов
Высоковольтных природных столбов.
Мелькают в листве золотые головки 
Сойки-невесты, зарянки-золовки,
И сроки подходят, смещаются рамки,
И сыплется трель на раскрытые ранки.
Я вторю им редко, негромко и в такт,
Что я ветка леса, незыблемый факт.
Но факт это лето, бурлящий поток
Реки, уползающей в ночь на восток.
Рубин земляники, брусники гранат,
Кислицы разложен у ног мармелад.
Лес сам себя вновь коронует тайком 
Люпином, березой и желтым цветком

Когда я иду под снегом
И думаю о несбывшемся,
Одна только мысль колышется:
Как больно быть человеком.

Как больно свои мозоли
Запихивать в сапоги,
Записывать в дураки
Себя, и друзей, и боле 

Сам снег, как дурак, не знает,
Куда и зачем валит
А может, и в нем болит?
Он, может, от боли тает?

И он как ожог ложится
На мой обнаженный лоб, 
Открытый, как белый гроб
Для похорон снежинки.

С утра так тянет суховейной гарью,
Что как подкошенная падаю на сажу,
И сухожилья стертые не скажут
Речей наветных на иван-да-марью.

Лучей несметных злое копошенье
По жухлым листьям взращиваю лупой,
Потом ложусь распахнутой и глупой
И жду лесной работы разложенья.

Себя баюкаю под стрекоты пожара,
Под голову шипящей головешкой 
Слова, отброшенные пеплом на столешню.
Ну спи же, спи, пожалуйста, пожалуйста.

Но спят зимой, укутавшись сугробами,
А лето слишком душно и воинственно.
В нем лес горит от искорки единственной,
Деревья до весны стоят безбровыми.

Не жаль же лету гордому, певучему
Роскоши пушнины изувеченной,
Ростков, еще не видных и не встреченных,
Но подпаленных и лежащих кучами.

И дождь вбивает сажу мне под кожу,
И забивает пеплом капилляры,
Тоску рождая по снегам полярным,
Но снегом стать он все-таки не может.

А на родине Яо
Есть фарфоровая башня,
Подпирающая ногу,
Одну ногу Самого.
А над родиной Яо
Сам рукой проводит важно,
И звенят, как вторят Богу,
Колокольчики Его.

Если встанут
Друг на друга
Пятьдесят
Китайцев
Разом,
То не станут
Ближе
К звуку
Колокольчиков
Яо.

Не достанут,
Не достанут,
Брат печально скажет брату:
«Не дается божье в руки,
Все, кранты,
Пойдем
Домой».

И над родиной Яо
На высокой, тонкой башне,
Прям на выступах,
Качаясь,
Колокольчики поют.
И от родины Яо
Отступает все, что страшно.
Бог играет, улыбаясь,
Песню
Тихую
Свою.

Когда меня просят что-то сказать о войне,
Находит странное чувство отсутствия горла,
Отсутствия глаз, позвоночника гордого,
Отсутствия жизни во мне, как в отдельной стране.

Вы скажете «глупо», укажете на гордыню,
Но я помню каждый простреленный локоть,
Груди в разрезе, чью-то животную похоть,
Вскрытый живот, похожий на рваную дыню.
Вывороченные суставы, жженые волосы,
Кости, торчащие из-под платьица
Сжигают в печи жидовку, и кожа плавится,
И тает, и свечкой станет, на стенах полосы
Оставит, когда ее подожгут сызнова,
Запляшет нелепой тенью от тела бывшего,
Когдатошнего, здорового и болевшего,
Рассыпанного золой остывшею.

Я ползла через лес и волокла половину
Человечьего тела, половину мундира,
Половину оружия ротного командира,
Примотав к себе неразрывною пуповиной.
Я ползла через лес и вроде бы даже выползла,
Только лес все ползет и ползет сквозь голову,
Будто тощая вошь по ребенку голому,
Испражненьем чужого больного вымысла.

Но я выжила, Боже, не выживая, выжила,
Не ползая по окопам, лишилась конечностей,
И видела свет, и путалась в бесконечности,
И, чтобы выжить, все свои силы выжала.
Вы тоже признайтесь!  вы тоже помните
То, что в голову вмонтировано генетически,
Что звенит и в земле, и в лампочке электрической,
В майской мирной маминой теплой комнате.

Сохрани мою память, Боже, как эту комнату,
Конкретную комнату дома вполне конкретного,
И если захочешь дыма не чернее, чем сигаретного,
А если огня захочешь есть и попроще поводы.

А если однажды случится попутает все же бес 
Не останется памяти, кроме привязанных ленточек