Ой, прости! Кушай-кушай. Мы сейчас.
Добежав до ближайшей торговки овощами, купили вкусной домашней моркови. Вымыли её, разрезали на полосочки и вернулись к козе. Пока она наслаждалась угощением, из зоопарка к нам вышел фотограф.
А вы знаете, они её собирались съесть сегодня. сообщил он нам, намекая на товарищей.
Ну и зачем вы это говорите? При ней поинтересовалась я.
Да, так, чтобы вы знали. Простите. Я пойду?
Идите, разрешила я.
Мы навещали козу каждый день. Приносили угощение и ей, и другим обитателям зоопарка. Довольно скоро заметили, что медведь, волк, лев и другие перестали смотреть сквозь нас. Они замедляли свой вынужденный моцион по клетке, останавливались и взглядом проникали в самую душу. Обнаруживая сострадание, вздыхали горестно и возвращались к своей ходьбе туда-сюда. Но уже не так яростно, не так безутешно, но деликатнее, изысканнее. Так ходят звери у себя дома, на воле. Казалось, от наших визитов их существование стало чуточку осмысленнее. Ибо появилась надежда на то, что они последняя жертва в этой звериной забаве, затеянной человеком тысячи лет назад в городе Но12.
Мама, а если люди перестанут ходить в зоопарк, животных отпустят в лес? спросил сын.
Нет, сыночек. Не отпустят. Но по крайней мере, не будет смысла запирать в клетки следующих.
Пони
Ну, что ты боишься, это же маленькая лошадка. Она тебя не укусит.
Не буду!
Что ж ты такая упрямая! Ведь подрастёшь и будешь жалеть, что не покаталась. А взрослым не разрешают кататься на пони.
Ну и славно
Время от времени я вспоминаю этот наш спор с матерью. Её так хотелось организовать мне, своей дочери, прекрасное детское воспоминание. И она не останавливалась ни перед чем. Безразмерные горячие, вредные! сосиски на виду у огромного пруда с лебедями. Взбитый в пену, слишком приторный! сахарный сироп на палочке из-под мороженого, ну и катание в повозке. Но всё вышеперечисленное, нужно было не мне, а маме. Чтобы выполнить её программу правильно организованного выходного дня. Мне-то больше хотелось в музей.
При виде ограды зоопарка, я ощущала испуг. Озноб заточения овладевал мной и, заходя вглубь парка, я часто оборачивалась, чтобы убедится, нас не запрут в пределах этой территории так же, как заперли виновных в своём очаровании белых медведей, милых слонов с розовым волосатым пятачком, обосновавшимся на кончике хобота, и ту самую пони, которая была обречена бегать по кругу, как каторжанин.
Сахарная вата казалась мне несъедобным комком хлопка на палочке. А пони Пони определённо был чересчур хрупким, чтобы возить день деньской маленьких бессердечных оболтусов, которым нет дела до того, устала эта маленькая лошадка или нет.
Пони натужно и скромно наклонял голову вперёд, почти вылезая из хомута. Шершавая кожа меж его лопаток натягивалась и, оставляя ряд смазанных следов на песчаной дорожке, лошадка везла воз очередной порции человеческих жеребят по малому и большому кругу.
Посмотри, какая предлагала мне мать, указывая на очередного узника зоопарка.
А я тянула её за руку:
Пойдём!
Куда ты так спешишь? Так ты ничего не запомнишь, увещевала меня она. Но шла, всё же, за мной следом, припомнив о том, что пришла сюда не по своей воле, а «для организации разумного досуга дочери».
Подолгу я могла находится лишь подле приматов. Грузная, как все мамаши того времени, орангутан с бесстыдно отвисшим бюстом, сидела, облокотившись на свёрнутые кренделем руки, нос к носу к зевакам Изредка щурясь в ответ своим невесёлым мыслям, она почёсывала наманикюренным пальцем обширную ноздрю. Исследовав её, брезгливо обтирала ладонь подолом мехового жакета, и вновь принималась смотреть сквозь обступившую её толпу.
Кто мы были для неё? Серой, дурно пахнущей массой. Неинтересной и безликой, не стоящей внимания. Ей было о чём погоревать и без нас.
Единственное моё развлечение в этом страшном месте состояло в том, чтобы, обождав, пока соберётся побольше народу, громко и внятно сообщить о том, что:
неизвестно кто по ту сторону, кто по эту
Каждый раз зрители испуганно оборачивались на меня и быстро расходились, а взбешённая мать дёргала за руку и уводила прочь.
Почти на выходе из зоопарка, я тихо просила её:
Может, по сосисочке? Если у тебя есть деньги
Почти на выходе из зоопарка, я тихо просила её:
Может, по сосисочке? Если у тебя есть деньги
Ты же уже ела! возмущалась она и добавляла Ну, ни о чём не можешь думать, кроме еды!
О. как же ошибалась она Засыпая на своей раскладушке, запертой меж стеной и задней стенкой платяного шкафа, я воображала, как срываю замки с решёток, выпускаю обитателей клеток и тихо иду по планете, развожу её детей по домам. Возвращая мамам их малышей, мужьям жён. Воссоединяю разрушенные семьи. Утираю слёзы, что катятся по их небритым щекам. А сама иду иду и возвращаюсь, наконец, к своей маме, которая тоже сидит и плачет. Ибо никак не может понять, отчего я не хочу забираться в повозку, которую тянет маленький пони
Ты даже не представляешь
Дети беззащитны перед любовью матери. И от её нелюбви они не в состоянии уберечься тоже. Доверчиво тянутся, в поисках родного тепла, в надежде уловить умиротворяющее биение её души. А слышат: «Марш из кухни! Не лезь к маме, видишь, она устала! Иди, порисуй! Поиграй один» Или ещё «интереснее»: «Ты копия своего отца! Такой же подлец!»
И мальчишка семенит, спотыкаясь, за намеренно ускоряющей шаг матерью. Задыхается от рыданий. Не понимает, в чём виноват. И хочет только одного, чтобы мамочка стала опять той, нежной и доброй, которую он ещё помнит. Вроде бы Кажется, что это была она. Ну, а как иначе?..
Дети очень доверчивы. Выбирая себе родителей, они наверняка надеются не ошибиться. Но иногда ошибаются, всё же. Часто. Чаще, чем это позволительно.
Мама, а можно
Можно!
Но ты же даже не знаешь, о чём я хочу попросить!!!
Я уверена, что это не может быть чем-то нехорошим.
Тебе всё равно, что я сделаю?!
Нет, я тебе доверяю.
Так доверяешь ли ты ему или тебе, мать, действительно нет дела до того, чем живёт твой малыш?
Когда-то казалось, что доверяю.
А теперь?
Я не знаю
О чём ты плачешь? Иди и спроси, чего он хотел!
Не могу. Он уже вырос. Вряд ли захочет спросить. Теперь
Ма, ты меня не понимаешь, совсем.
Я хочу! Быть может, это не всегда получается, но
Чему ты улыбаешься
Я счастлива.
Отчего же?
Ты говоришь со мной. Ты со мной говоришь и мне этого довольно!
Но мне-то этого мало. Мне нужно, чтобы ты меня понимала!
Прости. Я пытаюсь
Не знаю, что хуже, не потрудиться понять, или от бездны глупости материнской любви, быть не в состоянии сделать это. Ты обнимаешь ребёнка, прислушиваешься к биению его сердца, вдыхаешь запах И всё! Больше не надо ничего.
А все его разговоры, рассуждения, сомнения Они пугают. Ты их гонишь прочь и стараешься забыть. Сразу же. Чтобы не омрачали они твоего материнства.
Женщина, что тянула малыша за собой останавливается вдруг, резко дёргает за руку и грубо приказывает: «Прекращай реветь!»
Мальчик замирает в начале очередного всхлипа и вопросительно смотрит на мать. Его щёчки красны. Разводы слёз скоро сохнут на сквозняке непогоды. Он весь во власти матери и готов покориться любому её решению.
Та наклоняется к сыну. Утирает щёки мягкой тёплой ладонью. Потом прижимает его лицо к своему пальто и шепчет: «Прости, сынок. Какая я у тебя дура»
Ткань одежды довольно холодна, но тепла материнского «прости» хватает на то, чтобы эта малость не испортила мгновения, в котором мать и дитя вновь оказались одним целым.
Мама, ты меня любишь?
Ты даже не представляешь, КАК
Раннее утро середины весны
Небо по-обыкновению торопилось. И, прикрывая полупрозрачным пергаментом утра рассвет, оставило след пальца мучной отпечаток полуночной мУки, тень луны. Так неаккуратно. Свет солнца, в отместку, прожёг в небе яркую жёлтую дыру. И жар неторопливо, но настойчиво принялся наполнять бычий пузырь дня. Спустя час, утомлённые с непривычки щёки его обвисли дрябло, частью занавесили местность, и та получила ненадолго желанный отдых. А после, с новой силой, не занимая себя подбором цветов, принялось выжигать не следы, но само воспоминание о днях, стиснутых ненастьем, холодом и беспричинной тоской.
И вальяжная, седая от инея щетина травы скоро сделалась подвижной, влажной. Парафин сугробов подле посечённых сажей свечей берёз, растаял. Сочный пирог земли был густо уставлен ими. Снег, однобоко вытопленный накануне, теперь и вовсе исчез. Но никому не было до него дела. Никто не лил об нём слёз. Кроме всё тех же берёз. Ветки, обломанные напоследок зимними ветрами, саднили, кровоточили, чем манили к себе нерасторопных мух и повеселевших птиц.