А я вспомнил, как веру-то терять начал, отец Павел темнел лицом, как будто не простил его Господь за ту дерзость неверия, коей в те годы были подвержены многие и многие, и которая привела к бедам неисчислимым. Как-то помогал я отцу в церкви. Больше, правда, под ногами крутился и мешал всем, но меня любили и терпели. Слышу, настоятель отца ругает:
Что ж ты, отец дьякон, всё козлом пищишь? Не можешь басов добавить?
Так где же басов-то взять, батюшка? Посмотрите, живот к позвоночнику прилип! и подрясник вместе с рубахой задрал.
Тут отец Андрей сменил гнев на милость:
И то верно. Тощий ты больно, отец Николай! Ну, впрочем, Богу виднее: кому басом петь, а кому тенором выводить.
А у самого священника чрево колышется под рясой, будто квашня хорошо взошедшая, и бас мощный настолько, что стёкла в церкви дребезжат, когда он восклицает на Литургии: «Святая святым!»
И такая у меня обида в сердце зародилась! Я-то знал, как папенька трудолюбив и смиренен, как готов последнее отдать странникам и нищим, а священник наш, отец Андрей, без красненькой шагу не ступал. Хочешь креститься синенькая, венчаться червонец, ну, а если отпевание весь четвертной слупит с крестьянина, последнюю рубаху снимет!
Не давая брату погрузиться в грустные воспоминания, вступал отец Пётр:
Блаженные то были дни! Вокруг раздолье. Бежишь по лугу, раскинув руки навстречу ветру, и чудится ещё мгновенье и взлетишь над землёй! Домой приходили только к вечеру, наскоро ужинали с родителями и залазили на лежанку спать.
Отхлебнув из простой глиняной кружки слабенького крепкий печень, отбитая на допросах, не позволяла, но сильно сладкого чаю, отец Пётр продолжал:
Жалко, что каникулы быстро заканчивались! Нужно было ехать в училище. Туда, где царили зубрёжка и грубая сила, и «второгодные» лбы издевались над слабыми, где ждали меня два верных друга Коля и Гриша Закончил я училище первым в классе, Павел предпоследним. Преподаватели дивились близнецы, а какие разные! Павла это очень злило.
Был грех, улыбался отец Павел и надкусывал на удивление крепкими, желтоватыми зубами баранку.
Здесь позвольте мне, с высоты прошедших лет, вмешаться в столь сладостные воспоминания.
Прочитав в эпоху «гласности» множество мемуаров, в том числе и митрополитов Евлогия (Георгиевского) и Вениамина (Федченко), я понял, что и в те достопамятные времена, как и сейчас (чего греха таить!), попадали в духовные училища и семинарии люди разные. Церковь ведь Господом основана, да людьми наполняется. Бывают и случайные, и злобные, и воры забредают, и даже злодеи. Чтобы в этом убедиться, откройте любой учебник по истории Вселенской Церкви. Чего только не было! Интриги, зависть, наушничество, даже убийства. Истина Божья в том и проявляется, чтобы, зная и не скрывая правды о внутренней жизни Церкви, помнить всегда, что свят в ней только Основатель, Тот, без Кого мы «не можем творити ничесоже». Ну, а мы люди грешные, страстям подверженные, к Богу только идущие, должны молиться и трудиться под сенью Христа и Матери-Церкви над спасением души.
Пришло нам время идти в семинарию, продолжал отец Пётр. Здесь уже было поинтереснее, новые предметы, новые лица. Одинаковые были только преподаватели, почти все высохшие и скучные, как запылённые книги с дальней полки в библиотеке. Станет такой зануда перед классом и будто карась, вытащенный из воды, рот разевает. Его никто не слушает, всяк своими делами занят, а он всё бубнит у доски. Правда и отыгрывается рутинёр потом, на экзаменах: шалил на уроке? был невнимателен? не доносил на товарищей? получи оценку на балл, а то и на два ниже! И ничего, и никого не забудет, всё припомнит!
Глава 2
Оглядываюсь назад и кажется, что шесть лет семинарии пролетели как один день. Но тогда они казались бескрайним полем: бредёшь по нему, бредёшь, а оно всё не заканчивается! Посудите сами: подъём засветло. Летом вставать полегче, в шесть утра уже и птички чирикают, приветствуют новый день, и солнышко вышло из-за горизонта. А поздней осенью и зимой? На небе луна вовсю сияет, а тебя безжалостная трель колокольчика будит: «Подъём! Подъём!»
Кое-как глаза продрали, лица водой холодной сполоснули, оделись уже время строиться на молитвенное правило. Дежурный тараторит перед строем: «От сна востав, благодарю Тя, Святая Троице», а мы стоим, зеваем и потягиваемся в те мгновения, когда инспектор отвлечётся. Под взглядом авдитора все вытягиваются в струнку и вколачивают, сложенные щепотью пальцы в лбы, животы и плечи.
На утреннем чае семинаристы ещё тихи: инспектор замер у входа, обводит столовую цепким взором. У кого воротничок грязен, кто опух с перепою ничего не пропустит цербер. Оплошал семинарист получи поклоны! Курил с утра (всех обнюхает, шевеля ноздрями и шумно втягивая воздух, ровно пёс сторожевой!) полсотни поклонов, опоздал на завтрак двенадцать. Ну, а если не чинно вышел из-за стола то, будь добр, двадцать пять раз преклони колени перед иконами, поупражняйся!
Дожёвывая на ходу ржаные горбушки, бежим в учебные комнаты. Четвёртый класс гудит, будто улей. За учительским столом худющий, с ввалившимися щеками, преподаватель Священного Писания излагает бесцветным голосом урок. Все заняты делами, учителя не слушают. Отца Фотия это нимало не беспокоит, и он всё так же монотонно бубнит о том, что «преображение Господне произошло на горе Фавор и предзнаменовало собой тот путь, который уготован всему христианскому миру».
По коридорам проносится дежурный первоклассник, рассыпая долгожданный звонок. У семинаристов есть десять минут. Надо успеть промчаться по двору, переброситься парой слов с друзьями из соседних классов. Если повезёт, можно сбегать за семечками. Вдохнули свежего воздуха и опять в затхлые классы, грызть гранит науки.
Урок древнегреческого. В классе тишина. Склонились над текстами головы бурсаков. Профессор (так семинаристы величают всех преподавателей) Харитонов добродушен и незлобив. Даже если кто не знает урока и путается безбожно в аористах и плюсквамперфектах, то вздохнёт только и бросит: «Никто же, возложив руки на орало и зря вспять, управлен будет в Царствии Божием».
Если кто из первых учеников ошибётся, то, почесав куцую бородёнку, разведёт руки: «Что вы, что вы, столпы Израилевы! Если вы не будете учиться как следует, то что же остальные?»
Час дня. Позади четыре урока, в головах тяжесть. Строем в трапезную. Обед.
Бубнит с возвышения в центре зала дежурный чтец житие святого, но его никто не слушает. Молча жуют пшённую кашу и думают каждый о своём. Кто вспоминает дом, кто прикидывает, как с вечерней подготовки улизнуть. Задумчив и Пётр: приближается окончание четвёртого класса семинарии. Надо решать: кем быть?
Старые преподаватели, высокомерные и горделивые «свидетели былой славы», ворчат, что «нынче священников всё меньше и меньше». И то правда: из тех бурсаков, которые в прошлом году закончили четвёртый класс, лишь двадцать выбрали путь служения Церкви и остались ещё на два года в стенах «ненавистной тюрьмы». Остальные восемьдесят «братчиков» разлетелись кто куда, точно птенцы из опостылевшего гнезда.
Те, кто посмышлёнее, выдержав экзамен на «аттестат зрелости», поступали в университеты. Факультеты юридический, естественный и медицинский были полны бывших семинаристов. Кто побойче и позадиристей, те сменили надоевшие подрясники на строгие мундиры и звон шашек.
В душе Петра горело желание учиться дальше, стать священником или даже иеромонахом.
На воскресной Литургии хор семинаристов поёт в кафедральном соборе. Гулкий храм ещё пуст. Притвор наполняется прихожанами.
Канонарх сегодня особенно зол.
Басы подтянулись! Почто сонные, братия? хлопает узкой ладонью по развёрнутым обиходам. Тенора, вдохновенно поём! Добро? Братцы, не осрамите!
Хористы ворчат и стараются на спевке изо всех сил.
Вычитаны часы. Заканчивается проскомидия. Толпа колышется, дышит, будто единый организм. На великой ектенье, на «Господи, помилуй!» сотни рук одновременно взлетают в крестном знамении.
Тенора Пётр Воскресенский и Анатолий Базов возносят до небес начало первого антифона, будто разворачивают божественный свиток: «Благослови, душе моя, Господа!». Подключаются альты хор звучит величественно и слажено. Басы подрёвывают на низах: «И вся внутренняя моя, имя святое Его!»
На второй строфе вступает хор епархиального училища, забирая ещё выше, уже, наверное, к самому престолу Божиему: «Благослови, душе моя, Господа, и не забывай всех воздаяний Его!».
Чистые, высокие голоса так прекрасны, что кажется ангелы спустились с небес, дабы усладить грешных людей пением.
В толпе слышны вздохи умиления. Растроганная старушка рыдает в полный голос.
Мужской хор выводит: «Блаженны вы есте, егда поносят вам, и изженут, и рекут всяк зол глагол на вы, лжуще мене ради». И сворачивают восхитительный свиток пения епархиалки: «Радуйтеся и веселитеся, яко мзда ваша многа на небесех».