Передам слово самому отцу Павлу.
Я жду в переулке. Сердце колотится так, будто сейчас выскочит. Мимо проходит Кожемяко. Рядом товарищ. О чём-то беседуют. Выхожу и неторопливо догоняю следователя. Двое увлечены беседой и на меня внимания не обращают. Равняюсь с жандармом, кинжал прикрыт плащом. Дело секунды вонзить стальное жало в почку. Как мягко вошло! Будто не в плоть человеческую, а в масло. Не вынимая кинжала, с невозмутимым видом прохожу мимо. Даже шляпу приподнимаю, будто старых знакомых повстречал. Ещё мгновение и Кожемяко начинает оседать. Что-то прошептал товарищу и тот бежит за мной. Пытается схватить за руку, но я быстрее выхватываю пистолет и палю в дурака. Мимо! Глупец успевает только сорвать плащ с руки. Передо мной оказывается крестьянин. Ну, что, безумец, и тебе жить надоело? Стреляю бородатому в грудь. Бегу дальше. Улицей несутся крики, наперерез мне бросается постовой. Ещё два выстрела, и фараон оседает кулём на мостовую. Сворачиваю в переулок, в присмотренное место. Мчусь через проход в пустынный двор, ещё двор оторвался.
Отклеил усики, волосы расчесал по-другому если кто и видел, не узнают. Переулками добрался до конспиративной квартиры, а там уже всё знают. Город, говорят, гудит. Зарезали, мол, главного следователя, закололи среди бела дня.
Ну, я залёг, недели две не выходил на улицу. Проснусь, волевую гимнастику по системе Анохина сделаю, затем холодной водой обольюсь. Завтракаю в своё удовольствие товарищи поддерживают, присылают продукты. Потом читаю. Времени у меня много. Толстенные тома «Капитала» пытался осилить, но не моё это! А вот брошюры Ульянова-Ленина легли на сердце. Ясно пишет, понятно. Сразу видно, человек толк в революционной борьбе знает.
Но не век же мне саморазвитием заниматься! Пора работу делать расшатывать царский режим изнутри. Решили меня привлечь к агитации, устроить на военный завод.
За окнами только светает, а я уже встаю: в цеху надо быть к семи. Проревёт гудок и начнётся рабочий день. Опытный рабочий за смену зарабатывает пять-шесть рублей. Эти разложившиеся мещане нам не помощники. Думают только о возможности купить домик в деревне. Наши друзья и товарищи по революционной борьбе чернорабочие и новички из деревни. Вот кто, затаив дыхание, слушает рассказы о необходимости революционных преобразований, о светлом будущем, где не будет эксплуататоров.
Листовки я держал в ящике, на заднем дворе. Прихожу как-то за свежей порцией материалов, а там полицейские и тип в гороховом пальто. Сдал меня кто-то из учеников.
Опять суд. Теперь высылка подальше в заполярный край. Там только олени бегают да ягель растёт. Но я и в этот раз не засиделся. Едва сошёл снег, помахал рукой уряднику и двинул на запад.
Три месяца шёл. Вымотался до предела. Ночевать нормально не всегда удавалось, к тому же от каждой собаки встречной хорониться приходилось. В дороге помогали, в основном, женщины: пригласит какая-нибудь солдатка домой, самогону нальёт да покормит. Ну, а ты знай мужскую работу справно делай. Наутро и не вспомнишь, как звали ночную подругу.
Один раз только застрял я на две недели. Уж больно хороша оказалась хозяйка! Не вырваться из плена мягкой груди да жарких губ. Но Пора и честь знать, встал, пока не рассвело и, не прощаясь, потопал дальше.
Глава 8
Летнюю сессию Пётр сдал на «превосходно». Семинарию закончил по первому разряду. Рекомендован к поступлению в Духовную Академию.
Но Пётр не торопился. Какое-то томление духа не давало принять окончательное решение: идти учиться в Академию или рукополагаться?
А тут как раз подкопил немного денег помогал отстающим семинаристам перевалить через Альпы экзаменов. Надо съездить, потрудиться по обету, на Соловки!
Много лет назад, когда ещё совсем крошечный Петруша захворал, фельдшер, осмотрев мальчика, вывел маму за локоть в сени:
Нарыв в горле большой. Может залить. Ежели до утра доживёт, то хорошо. Молиться надо!
Ночь. Тикают ходики. В красном углу перед образом Богородицы теплится лампадка. Две женщины, старая и молодая, стоят на коленях.
Богородице, милостивая! Не дай умереть сыночку! слёзы прожигают бороздки на румяных щеках мамы и привычными ложбинками текут по сморщенному лицу бабушки.
Ежели выздоровеет, обещаюсь отправить поработать к святым угодникам Зосиме и Савватию.
Ежели выздоровеет, обещаюсь отправить поработать к святым угодникам Зосиме и Савватию.
Смилостивилась Пречистая, и к рассвету Петруше полегчало. А уже через неделю:
Выглянь-ка в окошко. Как там наш оголец?
Носится ровно оглашённый, бабушка улыбается.
Вот и славно. Благодарю Тебя, Всевышняя! и перекрестится мать.
Обеты выполнять надо. Пётр выбрал монастырь.
Чугункой до Петербурга, оттуда до Архангельска. В порту паломников на Соловки ждёт пароходик. Невелик корабль и до краёв наполнен разночинным людом. На нижней палубе сбились в кучки крестьяне: бабы, повязанные белоснежными платками по самые глаза, и мужья их, персть земная. Молчаливые мужики в поношенных кафтанах, на ногах лапти и онучи; кто помоложе, у тех кафтаны поновее и обуты в сапоги. Едут поклониться святыням Соловецким.
Рядом прохаживаются, свысока посматривая на крестьян («Не ровня вы нам, деревня!»), двое мастеровых. Нынче на военных заводах хорошо платят, и рабочие выглядят щёголями. Оба в хромовых сапогах, поскрипывающих при каждом шаге. Добротные поддёвки надёжно защищают «работных людей» от секущего ветра, а лихо заломленные на затылок картузы крепко держатся на смазанных маслом волосах.
А уж на верхней палубе самая чистая публика: дворяне, промышленники, профессора и студенты, курсистки. Здесь одеты дорого и красиво. На мужчинах костюмы добротной шерсти, из жилетного кармана непременно тянется цепочка от часов «Буре и сыновья». Женщины в платьях с плиссированными юбками, плечи открыты по моде, но укутаны в пуховые шали. На головах шляпки всевозможных цветов и размеров.
Сверху видно далеко, и поглядывают господа, кто в лорнет, а кто в бинокль, на далёкий пока ещё Большой Соловецкий остров.
Пётр дрожит в лёгкой курточке и подряснике, смиряется сам решил поехать на север. Пытается молиться, но ровный гул разговоров отвлекает и не даёт сосредоточиться. Здесь, на нижней палубе, говорят о многом, но больше об урожае и своих бедах. В углу истово крестится мужичок лет сорока. Размером с хорошую сливу нос в рубиновых прожилках, нос выдаёт поклонника Бахуса.
Мне туды надоть, хучь кричи! в уголках глаз появляются слёзы. Пьяница, смахивая влагу, задевает локтём соседа, степенного крестьянина в барашковой папахе. Чую я, там мне помогуть! От меня уже и жёнка ушла, и работы не дають. Шморгает и вытирается рукавом засаленного пиджачка. А ведь был первый мастер на улице! Кому что починить, подлатать, это завсегда ко мне. Ну, и угостят, конечно. Так и привык. Мне теперь только святые Зосима и Савватий помогут! пьяница-сапожник мелко и часто крестится, глядя на отливающие изумрудом луковки соловецких храмов.
Бог всем помогает! крестьянин тоже перекрестился.
Пётр молча слушает беседу соседей. «Как встретит земля Соловецкая? Помогут ли Преподобные в душе разобраться? Э-эх! Знать бы наперёд, что случится!»
Не скрипнув ни единой доской палубы, к задумавшемуся юноше подсаживается незнакомый парень.
Семинарист? карие, с какой-то сумасшедшинкой глаза впиваются в Петра, точно клещи.
Да, Петру говорить не хочется, и он слегка отодвигается, но, вспомнив слова Спасителя: «Всякому, хотящему занять у вас, давайте!», оборачивается к соседу. Собеседник круглоголов, брит и отчаянно лопоух. Его нос перебит, на щеке белеет давний шрам.
Ну, будем знакомы. Алёша! неприятный сосед первым протягивает руку. Улыбка выдаёт отсутствие двух передних зубов.
Пётр.
Тоже на Соловки? собеседник Петра покусывает уголком рта былинку, невесть откуда взявшуюся на палубе теплохода.
Да. Пётр слегка отодвигается от грубого соседа, но тот, ничуть не смутившись, присаживается поближе.
Что ищешь на островах, юноша?
Да как все, Бога.
Бога нет, а все эти монастыри, церкви обман трудового народа, ложь и кормушка для попов, Алексей цыкает слюной на палубу и растирает плевок каблуком. Когда установится новая власть, мы, социал-революционеры, все церкви позакрываем, а пузатых перевешаем! Ну, бывай!
Пётр смотрит вслед уходящему собеседнику с недоумением. Галдящие чайки проносятся за бортом, и слышится в их криках тоскливый плач по ушедшему прежде времени человеку.
Вот и остров. Опорки, сапоги и изящные ботики ступают на слегка подрагивающие мостки. Монашек подаёт руку каждому паломнику или паломнице невзирая на лица: господин ли, крестьянин ли. Пред Богом все равны.