Тыыы прииишлааа? с трудом проталкиваемый по гортани оклик бабы Вали настигал Девочку сразу же, как только она перешагивала порог и закрывала за собой входную дверь. По имени ее никто здесь не называл и называть не собирался. Девочка была позорным порождением шлюхи-потаскухи и так же, как и она, не имела права на имя.
Приишлааа? требовательно тянула парализованная баба Валя, пережившая два инсульта, которые активировали рубильник в ее голове, произвольно переключавший ушибленный мозг из состояния разума в состояние безумия.
Да пришла она, конечно же, пришла! Девочка давно уже пришла к беспристрастному выводу, что общается в этом доме только с одним Голосом: гортанным, натужным, выходящим наружу с трудом. Вначале глухой, с комьями кое-как выдавленных слов, а потом внезапно зычный, с долгим гласным последышем. Этот Голос жил своей жизнью и курсировал между бабой Валей с ее параличным горлом и отцом с его пьяным угаром, выбирая их в качестве своего рупора по абсолютно не ведомым Девочке законам. Это совсем не означало, что если дома не было отца, то Голос всегда исходил от измученной пролежнями бабы Вали. Напротив, она могла ни слова не прохрипеть за день, даже своего всегдашнего «Ты прииишлааа?» в ответ на скрип входной двери в послеобеденный час. И опять же, пьяный отец мог вломиться в ночи, заплетаясь ногами и сшибая все на своем ходу, злой, угловатый, с колючими тоскливыми глазами и молчать, словно язык отрезало. И тогда Девочка слышала этот Голос внутри себя. Девочка пыталась логически себе объяснить, сколько еще людей включены в Голосовую матрицу и по какому праву. Девочка любила фантазировать на эту тему и всегда засыпала под неспешное развитие сюжета очередной серии воображаемой саги про Голос.
Я пришла, Девочка аккуратно положила сумку с учебниками на раскладной стул, стянула потрескавшиеся лаковые туфли, повесила пальто на выделенный для нее крючок и неспешно побрела в комнату бабы Вали.
Долго ты опять Я не могу ужо терпеть. левую половину лица бабы Вали свело судорогой, а вот правая была гладкая и плоская, напоминающая выцветшую рекламную растяжку на главной улице города. Иногда Девочке казалось, что на парализованной части лица бабы Вали даже морщины были отутюжены.
Сейчас конечно Все сделаю, Девочка присела на край кровати и расправила скомканную застиранную желтую простыню. Давай посмотрю, что у тебя там.
Девочка попыталась приподнять одеяло, чтобы повернуть бабу Валю на бок, но та фыркнула и вцепилась в складки рабочей левой рукой.
Что не так? Может, все же после небольшого, отвоеванного бабой Валей антракта, Девочка еще раз попробовала повернуть старуху, чтобы проверить под ней пеленки.
Никаких ужо, угрожающе выдохнула баба Валя и, внезапно обессилев, на мгновение прикрыла единственный вращающийся глаз.
Ленивка ты Всегда была такой через некоторое время продолжила она, вращая глазом, как Циклоп. Девочка подумала, что если тормозить руками виниловую пластинку или слушать по-настоящему зажеванную магнитофонную пленку, то получился бы как раз голос бабы Вали. Днем с огнем тебя не допросишься, не дозовешься
Девочка наклонилась над бабой Валей и стала смотреть на нее внимательно, не отрывая взгляда, не морщась, не отводя лица в сторону, не задерживая дыхания, не избегая ядовитых испарений гниющего тела. Без упрека, брезгливости и отвращения. Спокойно, буднично и ровно, как если бы просто делала свою работу. Хотя, если бы это была ее работа, Девочке пришлось бы надеть маску сострадания. Но чувства ей были неведомы. Поэтому она просто наблюдала за движениями вытаращенного мутного глаза, просто вдыхала гниль бабкиного нутра, просто слушала сухой свист в тощей старухиной груди.
Ты дрянь Ты даже умереть мне не даешь Строишь из себя святую Ужо Кабы ненавидела ты меня, да чуралась, может, я скорее бы сдохла Нет же, тварь такая, таскаешь меня на горбине И меня, и забулдыгу этого, горемычного, баба Валя харкала фразами, и каждый раз изо рта ее, как из пасти дракона, вылетало зловоние. А тебе рожать еще Хотя такие, как ты, живучие гадины Опомниться не успеем, как в подоле принесешь Глаз и глаз за тобой
Девочка тихо вздохнула и спросила нараспев:
Так может, все же пеленку поменяем?
Вся живая половина бабкиного тела выгнулась наподобие дуги:
Девочка наклонилась над бабой Валей и стала смотреть на нее внимательно, не отрывая взгляда, не морщась, не отводя лица в сторону, не задерживая дыхания, не избегая ядовитых испарений гниющего тела. Без упрека, брезгливости и отвращения. Спокойно, буднично и ровно, как если бы просто делала свою работу. Хотя, если бы это была ее работа, Девочке пришлось бы надеть маску сострадания. Но чувства ей были неведомы. Поэтому она просто наблюдала за движениями вытаращенного мутного глаза, просто вдыхала гниль бабкиного нутра, просто слушала сухой свист в тощей старухиной груди.
Ты дрянь Ты даже умереть мне не даешь Строишь из себя святую Ужо Кабы ненавидела ты меня, да чуралась, может, я скорее бы сдохла Нет же, тварь такая, таскаешь меня на горбине И меня, и забулдыгу этого, горемычного, баба Валя харкала фразами, и каждый раз изо рта ее, как из пасти дракона, вылетало зловоние. А тебе рожать еще Хотя такие, как ты, живучие гадины Опомниться не успеем, как в подоле принесешь Глаз и глаз за тобой
Девочка тихо вздохнула и спросила нараспев:
Так может, все же пеленку поменяем?
Вся живая половина бабкиного тела выгнулась наподобие дуги:
Ах ты, скотина неблагодарная Кто выхаживал тебя, сопливку, когда шлюха-потаскуха бросила тебя на мои плечи? А сейчас чураешься меня тащить?
Девочка еще раз вздохнула, и пошла доставать шерстяное одеяло, на котором она каждый день таскала по полу бабу Валю до туалета, чтобы усадить ее на унитаз, не дождаться результатов и поволочь обратно, зная, что все это предстоит повторить еще несколько раз за день.
В таких повторениях проходила жизнь Девочки. Баба Валя сменилась буйной свекровью Таисией Павловной, не лежачей, но вполне себе двигающейся к инсульту пока еще бодрыми и резвыми шагами. Отец, «забулдыга горемычный», сменился мужем Сашкой, которого матушка Таисия Павловна ласково величала «сорванцом-выпивохой». Только Голос не сменился. Голос с каждым годом крепчал.
Девочка исполняла все, что от нее требовал Голос. Без упрека, брезгливости и отвращения. И так бы все и шло, спокойно, буднично и ровно, кабы Девочка дожила лет эдак до сорока. Но дожила ли она до этих лет, мы не знаем, а если быть до конца честными, это уже совсем другая история.
Ольга Захарова
«Лев Толстой»
О существовании такого человека, как Лев Толстой, я узнала довольно рано; не то, чтобы я была вундеркиндом, который в десять лет прочитал всю «Войну и мир», и взрослые мне о классике не рассказывали, не упоминали произведения, биографию. «Лев Толстой» для меня десятилетней это четырехпалубный теплоход, самый большой и шикарный из тех, что заходили в наш небольшой город на Волге в девяностые.
Кто такой Лев Толстой?
Ну, тетя говорит, что это такой писатель, и я видела в библиотеке книги с таким именем на корешках, говорит моя подруга Варя.
Теплый, солнечный летний день. Мы стоим на берегу, и Варя не отрывает глаз от корабля, который, совершая разворот, вспарывает воду мощным винтом и занимает почти половину реки. Швартуясь у скромной городской пристани, он подходит довольно близко к нам, и кажется, что мы даже можем разглядеть лица людей, которые машут с палубы.
«Лев Толстой» это название, написанное крупными желтыми буквами на массивном теле корабля. Корабль обещает нам приключения: в город хлынут иностранцы, такие типичные туристы в шортах и панамках, увешанные фотоаппаратами, с поясными сумками под распущенными животами. Можно будет сказать им: «Hello! My name is Masha. I live in Russia», и увидеть широкую улыбку в тридцать два ровных белоснежных зуба. Иногда, оказавшись на пути эти неуклюжих, непуганых людей, можно было получить в подарок упаковку «Juicy Fruit» или леденцы, которые красили язык в яркий синий или зеленый цвет.
Именно на «Льве Толстом» иностранцы предпочитали путешествовать по прежде незнакомой, пугающей стране, путевки расходились так же хорошо, как и на поезд, следующий по Транссибирской магистрали. Volga River открывала им самобытные города, где среди заброшенных домов культуры, бело-желтых церквей и первозданных природных красот в полном масштабе разворачивался капитализм, в какой-то момент оказавшийся неизбежным.
Почти все в городе так или иначе зарабатывали на туристах, на русских в том числе. Но именно «Лев Толстой» с иностранцами всегда обещал хорошие деньги. Прекрасно продавались картинки с изображением местных достопримечательностей такие незатейливые акварельные рисунки на бересте в скромном деревянном обрамлении, а еще глиняные игрушки и павлопосадские платки.