Отнюдь не случайна также концентрация исследовательского внимания на жанровой специфике «Демона». В данном случае это ключевая проблема, не решив которую, невозможно вскрыть весь смысловой комплекс произведения. «Демон», как и целый ряд других поэтических созданий Лермонтова, убеждает, что поэт не относился к исторически сложившейся системе жанров столь же легкомысленно и небрежно, как подавляющее большинство европейских, да и российских романтиков. Лермонтов был поэтом-мыслителем в прямом и буквальном смысле этого понятия. И со всей очевидностью он хорошо понимал, что жанры это отнюдь не только произвольные схемы схоластических правил и предписаний, что они представляют собой своеобразные соты, в которых и накапливался веками и тысячелетиями жизненный и художественный опыт многих предшествовавших поколений. И он охотно пользовался этим интеллектуальным наследством, умело постигая и воспроизводя самые разные жанровые традиции. Его «Дума» это очевидное и несомненное подражание одноименному фольклорному жанру, воссоздающее очень многие художественные особенности думы именно как жанра. «Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова» не оставляет сомнений, что Лермонтов создал свою собственную песню былинного типа, воспроизведя в ней многие черты подлинной былинной поэтики. Лермонтов написал несколько молитв: «Не обвиняй меня, Всесильный», «Юнкерская молитва», «Я, Матерь Божия, ныне с молитвою» и «В минуту жизни трудную». Они, разумеется, не могут считаться каноническими, приемлемыми с точки зрения православной обрядовости произведениями, но в жанровом и содержательном отношениях все эти стихотворения, вне всякого сомнения, подлинные молитвы. Имеется в наследии Лермонтова и целый ряд баллад, как переводных, так и оригинальных. Назовем хотя бы «Тростник», «Воздушный корабль», «Перчатку» и «Балладу» («Куда так проворно, жидовка младая»). Но вот «Три пальмы», которые в некоторых хрестоматиях включены в качестве классической русской баллады, да и в «Лермонтовской энциклопедии» тоже определены как «баллада», сам поэт назвал конкретно и точно: «Восточное сказание».
Какая вроде бы разница?
Разница, между тем, огромна. Это знаменитое произведение и прочитывалось в критике именно как романтическая баллада: «Три пальмы (1839) баллада Лермонтова, темы и образы которой поверженной красоты, гибельности соприкосновения с другим миром и др. включаются в систему позднего балладного творчества Лермонтова. Роковое свершение в Трех пальмах протекает в условных пределах аравийской земли (условность оговорена подзаголовком Восточное сказание). При стилизованной географической и этнографической точности баллады события даны здесь вне временных координат» (ЛЭ, с.579).
Заметим, к слову, сколь нелепо, почти кощунственно звучит определение «позднее творчество» применительно к молодому человеку, погибшему в 26 лет! Впрочем, это устоявшийся термин. Он лишен не только какой бы то ни было иронии, но и оценочного содержания вообще. Ученому люду никак не обойтись без педантизма, и специалисты, глазом не моргнув, относят к «позднему творчеству» Лермонтова все, что было написано им после 2223 лет.
ТРИ ПАЛЬМЫ (Восточное сказание)
Рассмотрим, однако, внимательнее жанровую специфику стихотворения «Три пальмы». Дело в том, что оно имеет гораздо более прямое отношение к проблеме создания «Демона», чем это может представляться на первый взгляд. Даже чисто формально из всех произведений Лермонтова только «Три пальмы» и «Демон» имеют сходные авторские подзаголовки. «Три пальмы», как уже отмечалось, названы Лермонтовым «восточным сказанием», а «Демон» определен поэтом как «восточная повесть». Случайно ли это? По отношению к Лермонтову, обладавшему феноменальным интеллектом и имевшему подлинно фундаментальную литературную подготовку, подобное предположение практически недопустимо. Обратили ли критики и историки литературы внимание на данное обстоятельство? Нет, не обратили. По всей вероятности, они попросту не увидели здесь никакой загадки, полагая, что Лермонтов всего-навсего подчеркнул тот факт, что действие «Трех пальм» происходит «в песчаных степях аравийской земли», а драматические события «Демона» разворачиваются на фоне «роскошных Грузии долин», то есть на территории, которую также вполне обоснованно можно отнести к Востоку. Историкам литературы и в головы не пришло, что Лермонтов ни в коем случае не стал бы подчеркивать подобной самоочевидной банальности. Совершенно ясно, что он руководствовался иным, гораздо более серьезным мотивом.
В принципе Лермонтов не был ни темным, ни заумным поэтом. Он не стремился морочить, а тем более дурачить читателей, предлагая им разного рода ребусы и каверзы. Но при этом он был чрезвычайно требователен к читательской аудитории и рассчитывал на ее активное сотворчество. Он, безусловно, считал, что только тот, кто способен с помощью своего собственного ума следовать за ходом его мысли, имеет право считаться достойным его собеседником. Поэтому он крайне редко помогал читателю с помощью каких-либо намеков, а тем более, прямых подсказок. И удивительно, что именно в случаях с «Тремя пальмами» и с «Демоном», когда он точно указал тот жанровый контекст, с учетом которого следует прочитывать данные произведения, исследователи не придали этим указаниям никакого значения. Складывается впечатление, что они совершенно упустили из вида существование жанра «восточной повести» не только в западноевропейской литературе XVII начала XIX веков, но и особого жанра «восточного сказания», который появился еще в древнерусской письменности под непосредственным влиянием славянского доисторического фольклора. По всей видимости, подобное невнимание обусловливалось явной недооценкой литературного кругозора Лермонтова.
Дело, разумеется, не в названии, а в самом подходе к произведению. Рассматривая «Три пальмы» как балладу, критики и историки литературы, не сговариваясь, существенно выпрямляли и упрощали ее содержание. Еще В. Г. Белинский, с восхищением отозвавшись об этом стихотворении, заметил, что его «спасает восточный колорит», так как по смыслу оно показалось ему совсем уж простеньким, «почти детским». То есть, даже один из самых выдающихся русских критиков должным образом не оценил «Трех пальм». Он не понял всей глубины этой притчеобразной параболы, выполненной с подлинно шекспировской, а то и с библейской естественностью и простотой: «Истинное искусство скрытое искусство».
В «Трех пальмах» не имеется большинства признаков, характерных для жанра баллады. Прежде всего это относится к особенностям композиции и сюжетной линии стихотворения. В нем нет ничего остросюжетного, необычного, загадочного, а тем более, фантастического, не считая того, что данные три пальмы оказались вроде бы говорящими и той стремительности, с которой небеса как бы ответили на их ропот. Если, конечно, мы не допускаем случайности подобного совпадения: «И только замолкли в дали голубой / Столбом уж крутился песок золотой». Вот и весь сюжет. Все остальное неторопливый, последовательный рассказ о караване, переходящем через пустыню, который, увидев оазис, решил остановиться в нем на ночлег. Только при очень большом желании в этом повествовании можно выделить какие-то рудименты сюжета зачина, основной части, кульминации и развязки. А вот о поразительной пластике изображения в этом стихотворении можно говорить без всяких натяжек. Она буквально бросается в глаза. По всей вероятности, сказывалось увлечение Лермонтова рисунком и живописью. Но и в этом отношении поэзия Лермонтова уникальна. Она обладает поразительным качеством, которое нельзя оценить и определить иначе, как кинематографичность. Мы понимаем, что это невозможно, что это анахронизм, поскольку Лермонтов не дожил до эры кинематографа, но это факт. Возьмем хотя бы рассматриваемые «Три пальмы». Лермонтов работает как профессиональный кинооператор, начиная вести изображение с самого дальнего плана, когда караван еще скрыт за линией горизонта: «Столбом уж крутился песок золотой». Затем, по мере приближения каравана, включается звуковая дорожка: «Звонков раздавались нестройные звуки» и начинается довольно длинный прогон со средней дистанции, когда можно уже разглядеть крупные предметы: «Пестрели коврами покрытые вьюки, / И шел, колыхаясь, как в море челнок, /Верблюд за верблюдом, взрывая песок».
В следующей строфе караван взят объективом уже с совсем близкой дистанции: можно рассмотреть, что горбы у верблюдов еще твердые, что у походных шатров пестрые полы, которые порой поднимаются смуглыми женскими ручками и в эти просветы сверкают «черные очи». Затем идет смена кадра. Объектив уходит с общего плана и концентрируется на одном из охранников каравана, который не тратит времени попусту, совершенствуя свое боевое мастерство: «И, стан худощавый к луке наклоня, / Араб горячил вороного коня. / И конь на дыбы поднимался порой / И прыгал, как барс, пораженный стрелой; / И белой одежды красивые складки / По плечам фариса вились в беспорядке; / И, с криком и свистом несясь по песку, / Бросал и ловил он копье на скаку».