Если когда-нибудь и существовали люди, находящиеся в естественном состоянии а навязывание им государства насильственным путем является регулярно повторяющимся историческим фактом, то уместно задаться вопросом: почему стандартная политическая теория считает фундаментальной истиной утверждение, что они предпочли государство? На самом деле этот вопрос распадается на два, один ex ante[10], а другой ex post[11]: (i) Предпочитают ли люди в естественном состоянии это состояние государству? (ii) Будучи в государстве, предпочитают ли люди ему естественное состояние? Эти вопросы совершенно обоснованно учитывают определенную связь предпочтений с политическим окружением, в котором люди реально живут[12]. Однако когда вопросы сформулированы таким образом, они приобретают некоторые очевидные особенности. Когда ученые, занимающиеся общественными науками, утверждают, что они знают, что Смит предпочитает чай кофе, потому что он так сказал или потому что он выявил свои предпочтения, выбрав чай там, где он мог выбрать кофе, они имеют дело с объектами, которые Смиту знакомы и доступны. Трудности начинают возникать, когда Смит говорит о своих предпочтениях относительно вещей, о которых он в лучшем случае что-то слышал. Эти трудности усугубляются, когда он не может транслировать заявленные предпочтения в реальный выбор, потому что некоторые альтернативы попросту недоступны. Люди, живущие в государствах, как правило, никогда не сталкивались с естественным состоянием, и наоборот, и не имеют реальной возможности переместиться из первых во второе. Предположение о возможности такого перемещения зачастую является анахронизмом с исторической точки зрения и абсурдом с антропологической. На каком же основании тогда строятся гипотезы о сравнительных достоинствах государства и естественного состояния?[13]
По-видимому, у некоторых племен индейцев в Южной Америке (и, вполне возможно, в других местах) увеличение размера демографической единицы повышает вероятность создания государства, возможно, вследствие изменения масштаба и типов войн, к которым ведет такое увеличение. Вождь при поддержке своих квазипрофессиональных воинов может принудить остальных жителей к подчинению на продолжительный срок. В книге Пьера Кластра, которая должна занимать заметное место в любой библиографии по общественному договору[14], сообщается, что народности тупи-гуарани удавалось останавливать этот процесс. Ведомые своими пророками, тупи-гуарани толпами откалывались от государства, которое они отождествляли со злом, и уходили в отдаленные и жутковатые места ради того, чтобы избежать еще большей угрозы в виде подчинения ему. Племена американских индейцев, которые изучал Кластр, как правило, живут в естественном состоянии, слабо связанном с уровнем технического развития и сильно с политической властью. Их вожди могут убеждать, но не приказывать, и, чтобы добиться своего, должны полагаться на риторику, авторитет и щедрое гостеприимство. Их авторитет отчасти определяется тем, что они редко рискуют вмешиваться в дела, где их призывы не будут приняты во внимание. У них нет аппарата, который обеспечил бы подчинение, и индейцы не стремятся добровольно договориться о подчинении вождю, хотя и могут соглашаться с ним в конкретных ситуациях.
Их общества, по мнению Кластра, настоящие общества изобилия, которые легко могут произвести излишки, но не делают этого, считая двухчасовой рабочий день достаточным для того, чтобы полностью обеспечить им то, что они считают адекватными средствами к существованию. Хотя практически ничего не производится с целью обмена, существует частная собственность; без нее было бы невозможно частное гостеприимство или приглашения на пиры. Очевидных препятствий к разделению труда, а тем самым и к капитализму нет, но блага, возникающие в результате разделения труда, не ценятся. Работа является объектом презрения. Охота, сражения, рассказывание историй и посещение праздников предпочитаются тем благам, которые могут быть созданы с помощью труда. Немедленно напрашивается вопрос: означает ли это, что индейцы ненавидят свойственные государству отношения власти-подчинения и живут в естественном состоянии из-за своих предпочтений? Или же именно жизнь в естественном состоянии предопределяет то, что превыше всего они ценят материальные и нематериальные блага, которые этому состоянию обычно сопутствуют?
Маркс, без сомнения, не одобрил бы ту роль, которая отводится вкусам и предпочтениям в такой постановке вопроса, и, вероятно, решил бы, что сельское хозяйство, обеспечивающее минимальное пропитание, собирательство и охота есть феномены бытия, «базиса», а государственные институты феномены сознания, «надстройки», и поэтому первые определяют вторые. Кластр, со своей стороны, утверждает обратное[15]. Аналитически (а не исторически) оба взгляда верны в том же смысле, что и утверждения «курица породила яйцо» и «яйцо породило курицу». Мое мнение в данном случае заключается в том, что предпочтения относительно политического устройства общества в значительной степени являются продуктом самого этого устройства. Политические институты вызывают либо привыкание, как некоторые лекарства, либо аллергию, как некоторые другие, либо и то и другое, поскольку у одних людей может возникать одна реакция, у других другая. Если это так, то к теориям о том, что люди в целом (Гоббс, Локк, Руссо) или правящий класс (Маркс, Энгельс) формируют подходящее для них политическое устройство, следует относиться с большим недоверием. Напротив, позиция, заключающаяся в том, что исторические результаты получаются, в сущности, непреднамеренно (Макс Вебер), заслуживает предпочтения как более многообещающая аппроксимация многих взаимосвязей между государством и его подданными.
Титулы собственности и контракты
Государство является капиталистическим, если ему не требуется оправдания права собственности и если оно не вмешивается ради собственного блага в контрактные отношения между людьми.
Истоки капиталистического права собственности лежат в принципе «нашедший становится владельцем».
Этот принцип допускает переход от владения к праву собственности, к действительному титулу собственности, независимо от ее особенностей, от того, кем является держатель титула, и того, как он использует или не использует собственность. Государство, признающее титул собственности на этом основании (хотя оно может признавать его также и по другим основаниям), удовлетворяет одному из необходимых условий «капиталистического государства» в том смысле, которым я пользуюсь здесь (и который будет полностью прояснен далее). Титул не становится недействительным по причине редкости [scarcity], не зависит ни от заслуг, ни от статуса и не влечет за собой никаких обязательств. Упоминание редкости требует некоторых пояснений. Я имею в виду, что, если человек может владеть одним акром (земли), он может владеть и миллионом акров. Если титул действителен, то он действителен независимо от того, осталось ли что-то для всех прочих (по знаменитому выражению Локка, «достаточное количество и того же самого качества»[16]). Право собственности не отменяется редкостью объектов, находящихся в собственности, или желанием тех, кому они не принадлежат, обладать ими. Таким образом, в капиталистическом государстве доступ к редким благам регулируется с помощью цен и взаимозаменяемости, а не суверенной власти, как бы она ни была устроена.
Те, кто вырос на понятиях первоначального накопления, разделения труда и присвоения прибавочной стоимости как источника дальнейшего накопления, вряд ли примут такой подход к происхождению капитала и сущности капиталистического государства. Несомненно, что лишь малая часть капитала была «найдена», а бóльшая была накоплена. Более того, переходить от «производственных отношений» (которые, как показал Пламенац, означают отношения собственности, «если они вообще хоть что-то означают»)[17] к «средствам производства», объектам собственности для марксистов и, вероятно, большинства немарксистов означает ставить телегу впереди лошади. Но преобразование средств производства в капиталистическую собственность происходит не потому (или по крайней мере не всегда потому), что изменяются сами эти средства производства или применяемые к ним технологии. Земли любого из крупных французских или немецких благородных семейств вплоть до Тридцатилетней войны можно назвать принадлежащими ему лишь в самом расширительном смысле слова. Они были средством производства, но, конечно, не объектом капиталистической собственности, подобно английским или итальянским землям. Земли, принадлежавшие английской знати и нетитулованному дворянству начиная с XVI в., с полным правом могут считаться капиталом, и они действительно послужили главным трамплином для развития английского капитализма. Морские перевозки и другие способы накопления капитала через торговлю начали бурно развиваться во времена поздних Тюдоров и Стюартов во многом благодаря вложениям землевладельцев. Некапиталистическое (я намеренно избегаю термина «феодальное») владение землей обычно имело место по факту службы и продлевалось исходя из ожиданий будущей службы (в большей или меньшей степени обоснованных и реалистичных). Это относилось к лендлорду, который обязан был прямо или косвенно служить сюзерену, и к его крестьянам, обязанным служить лендлорду[18]. Для социальной эволюции в Англии характерно, что владение землей столь быстро стало безусловным и что оставшиеся условия (необременительные и неписаные) относились к местному правосудию и благотворительности, где лендлорд заменял собой государство, а не служил ему.