Холодильник сломался. Со своей лестницы она спустилась прямо ко мне. Я встала и шагнула навстречу. Перед глазами тут же забегали разноцветные зайчики, и я почувствовала, что опять падаю в яму, как много лет назад.
* * *Кажется, я падала целое лето. Спала, но так и не смогла выспаться. У меня болели голова и горло, и мне даже снилось, что они у меня болят. Иногда я видела сервала. Он лежал в том же углу, в той же клетке, с теми же бинтами и капельницами, и меня это не удивляло. Казалось, что я опять в Африке, в том же госпитале, где валяются сервалы по углам, потому что им тоже больно. Больно было, да.
Иногда ко мне кто-то приходил, чтобы сделать укол или дать сиропа с запахом трав. От сиропа жутко хотелось пить, но, когда я просила, меня не слышали. Так бывает в страшных снах: изо всех сил бежишь а сама остаешься на месте, орешь а не выходит ни звука.
Мой воображаемый сервал не выздоравливал. Лежал, обмотанный своими бинтами, иногда разевая рот в беззвучном шипении. Мне казалось это в порядке вещей: я болею, он болеет. Когда ему станет лучше значит, и мне.
Постепенно я научилась определять ход времени. Первый укол, самый противный, был с утра, когда за окном орали птицы и, кажется, пробивалось сквозь шторы какое-то солнце, потому что подушка с той стороны была горячей. За ним следовал сироп, и до обеда меня оставляли в покое. В обед громко двигали стулья, звенели ведром, и, кажется, мою кровать тоже двигали. Мое воображение дорисовывало швабру, тряпку и ноги в резиновых тапочках поверх носков, синий халат, растрепанные седые волосы. Она гуляла туда-сюда по моей маленькой комнате, орудуя своей шваброй, резкая, как будто хочет протереть пол насквозь, и сервал на нее шипел. Наверное, это меня в ней пугало то, что ее невзлюбил сервал. Глупо, ужасно глупо, но при виде ее мне становилось не по себе. Я старалась разглядеть получше ее тапочки, только чтобы не поднимать глаза. Еще меня преследовал этот запах тухлятины и пыли. Казалось, он исходил от меня самой, я чувствовала его постоянно. И даже эта женщина, пахнущая тряпкой, не перебивала его, а просто добавляла общей атмосфере новых нот.
Заканчивалась уборка очередным сиропом, и низкий голос говорил: «На, Джерри». Я пыталась сказать, что меня зовут Жули, но никогда не получалось. Вечером мне наконец-то давали воды: те же пальцы, пахнущие тряпкой, проталкивали в рот носик поильника. Я выпивала его за пару глотков и просила еще, но за водой неминуемо следовали сироп и еще один укол под тот же голос: «Потерпи, Джерри». «Меня зовут Жули», напрасно пыталась сказать я, а потом наступала ночь.
Ночью мой сервал пропадал из виду. Будто не его, а мою клетку накрывали пледом со всех сторон, чтобы животное не пугалось и спало себе. Ночью я как будто и не спала. Я лежала и слушала звуки вокруг, все еще не понимая до конца, где я. И я слышала только птиц. Никаких человеческих звуков: топота, скрипа половиц, голосов, даже телевизора или шума воды в туалете. Я была совсем одна в этой тишине, если не считать птиц за окном.
Тогда я думала о Лео. Если бы он был здесь, хоть вечером, хоть днем, я бы слышала его гитару. Я привыкла ее слышать с утра до вечера, а иногда и по ночам. Тогда бы Лысый сразу прибежал с воплями, но ничего этого нет. Да и остальные наши не могут не шуметь. Где я вообще? И куда улетает по ночам эта в тапочках? Когда она уходит по вечерам, она как будто испаряется сразу за дверью, я не слышу звука ее шагов.
А утром она опять приходила с сиропом. Так прошло трое суток с того момента, как я научилась их считать. А потом сервал исчез. Вместе с той комнатой, где я его видела.
* * *Комната теперь была другая, не та, большая, внизу, где я провалилась в яму, а очень маленькая. Две кровати (на второй пусто), стол, два стула, окно, дверь в ванную. В окно пробивался солнечный луч, и тень от рамы лежала на полу огромным крестом. Тихо. Ужасно тихо, даже птицы не кричат.
С той стороны кто-то резко нажал дверную ручку, дверь открылась. На секунду мне показалось, что я все еще в бреду настолько эта женщина была похожа на ту, что рисовало мое воображение, воспаленное болезнью. Тогда, пока я болела, мне представлялась какая-то баба-яга, которая ухаживала за мной, и сейчас она была в моей комнате. Резиновые тапочки поверх носков, темно-синий халат, некрасивое старое лицо. Седые волосы торчат в разные стороны, обрамляя голову как шапка из барана. Глаз как будто и не было толком: маленькие, светлые, не сразу разглядишь под нависшими тяжелыми веками
Я инстинктивно отпрянула от нее в сторону окна и выдернула из руки катетер. Боль резанула руку, и простыня тут же окрасилась красным. Пластырь с прилипшими волосками болтался на руке лоскутком, на нем висел катетер с длиннющей иглой. Не знала, что они такие.
Джерри! Женщина, пахнущая тряпкой, шмякнула на тумбочку поднос со шприцем и бутылкой сиропа. Бутылка опрокинулась, ударилась о поднос и тут же залила его розовым густым киселем.
Черт! Она бросила на меня быстрый взгляд, и я пожалела, что проснулась. Она зыркнула еще раз, и я захотела позвать Лысого.
Ваш учитель уехал в город, сказала она ни с того ни с сего. И оставил вас на меня. И вот что получилось. Она кивнула на мою залитую постель. Кровь еще капала. Капельки скатывались по коже и застывали бусинами на простыне, уже насквозь красной, как будто убили кого. Женщина, пахнущая тряпкой, покачала головой: Аккуратнее, Джерри!
Меня зовут Жули.
Вот и жди теперь, пока я все уберу.
Она вышла, и мне сразу стало легче. Я села на кровати и выглянула в окно. Двор, дорожка, уходящая к реке, деревья. Никого наших не было на улице. Не проснулись еще? Я стала гадать, сколько я здесь провалялась. Три дня я помню, но их было больше, остальные слились в один полусон. Пять? Десять? И почему, наконец, в доме так тихо?!
Я потихоньку встала и у меня тут же закружилась голова. Комната поплыла перед глазами, но я устояла. Долго же мне пришлось лежать! Я вцепилась в спинку кровати, вдох-выдох, и половицы уже не мелькают перед глазами, а лежат как им полагается. Я постояла еще немного, давая голове встать на место, и потихоньку отпустила спинку кровати. Порядок. Пол под ногами, потолок над головой, можно идти.
Я благополучно дошла до двери, открыла, шагнула в коридор. Тихо. В своей комнате я слышала хотя бы пение птиц за окном, а сейчас, едва закрыв за собой дверь, опять окунулась в эту жуткую тишину. Показалось, что я еще сплю или даже проснулась, но где-то не там. Засыпала здоровая в доме, где полно народу, а проснулась больная и одна. Если не считать женщины, которая пахнет тряпкой. Да и той не слышно.
Длинный ряд дверей в коридоре, за которыми должны спать мои одноклассники. Ну да, скорее спят иначе почему так тихо? Я не выдержала, дернула на себя ближайшую дверь, и она не поддалась. Тогда я толкнула заперто. На своей двери я не видела задвижки, только замок для ключа, неизвестно зачем, но он там был. Они были во всех дверях, эти замки. Может, они захлопываются и мне надо было взять ключ? Я толкнула свою дверь открылась. Не захлопывается. Я подумала постучать и зачем-то обернулась на лестницу, ведущую вниз, в гостиную. Прямо на меня по лестнице поднималась женщина, пахнущая тряпкой.
Я быстренько драпанула к себе в комнату и плюхнулась на кровать. Сердце колотилось, рискуя выпрыгнуть. Я прекрасно понимала, что женщина, пахнущая тряпкой, не может быть опасна, что она, в конце концов, ничего мне не сделала, она меня лечит, она хорошая. Но злить ее очень не хотелось.
Почти сразу дверь толкнули, и вошла женщина, пахнущая тряпкой.
Не вставай, Джерри. Тебе нельзя вставать.
Я даже не стала ее поправлять в этот раз. Отчего-то ее лицо не располагало к спорам. Нет, когда мне надо, я и с Бадом поспорить могу, и с Лысым. Но эта она другая. В ней было что-то странное, что пугало.
Джерри, лежи. У тебя температура.
Да, у меня температура. Фигня всякая в голову лезет.
Я лежала (красное пятно противно липло), и женщина, пахнущая тряпкой, принялась лепить килограмм пластыря на мою больную руку. Потом она достала свежий катетер и стала дырявить мне другую руку. Она попала не с первого раза, но я все стерпела.
Когда она закончила, я спросила: «Где все?» но она опять отмахнулась. Кажется, она не понимала меня. Или не хотела понимать.
Физраствор бежал по трубочке, и у меня опять все плыло перед глазами. В лодке, что ли, простудилась или ночью в машине? Какая теперь разница, когда меня лечит женщина, пахнущая тряпкой и Лысого рядом нет.
Она возилась со склянками на тумбочке, я потихоньку рассматривала ее лицо. Я наконец поняла, что меня пугало: она выглядела неживой! Однажды Лысый приносил нам резиновые маски, которые надевались на голову чулком. Мы носились по школе, изображая кто старуху, кто старика, кто непонятную кикимору. Вот женщина, которая пахнет тряпкой, она была будто с ног до головы в таком костюме. И маска, и руки-ноги вся как будто неживая. И эти маленькие глаза под нависшими веками вполне укладывались в мою версию с маской. Хотелось ущипнуть за локоть и услышать, как щелкнет по коже холодная резина. Я побоялась.