Ибо не ведают, что творят - Юрий Сергеевич Аракчеев 16 стр.


Потом дверь в ЛИДу, подвесной конвейер с готовыми уже моторами, похожими на какие-то странные пушки, уже окрашенные в серебристый самолетный цвет, плывущие медленно и величаво, пока еще мертвые, но уже готовые к тому, чтобы руки испытателей и его тоже оживили их, дали им долгую или недолгую жизнь. Правда, над их дальнейшей судьбой он уже был не властен, но мог сделать все, чтобы подготовить их по мере возможности к жизни полной, бесперебойной, когда так весело и бесшумно работают клапаны, бежит по «рубашке» масло, и вертится, вертится безостановочно, сильно и плавно маховик. Тогда летит вперед автомобиль, и дует свежий упругий и холодный ветер, и торопится обжигающая вода в радиатор, чтобы оттуда вернуться новой, блаженно-прохладной, и снять усталость с перегретых, натруженных внутренностей мотора.

И Фрол не спеша, с солидной, спокойной осмотрительностью входил в ЛИДу широкое и длинное помещение с тремя рядами стендов, на которых удобно лежали моторы, повернувшись стволами удлинителей в сторону широких зарешеченных окон»

(Из рассказа «Подкидыш», 1963 г.

(журнал «Новый мир», 9, 1965 г.)


Мотор если, конечно, проникнуться к нему уважением, понять его и как бы даже полюбить существо почти живое. Он сложно устроен, он работает сам по себе, если его, конечно, кормить бензином, смазывать маслом. И он во время работы нагревается! Как живой И еще любопытно: каждый мотор имеет свои небольшие особенности, свой индивидуальный характер.

Однажды я наблюдал интересную сцену: в ЛИДу принесли старый, заржавленный мотор, и один из испытателей отнесся к нему, как к живому: пожалел и решил его не отправлять в переплавку, как положено, а отладить. Честно говоря, сейчас я с уверенностью не могу утверждать, что именно видел такое. Не исключаю, что просто фантазия пришла мне в голову Тем более, что случилось это в то время, когда я еще совсем не остыл от Лоры и от своего «очерка».

Ну, в общем я решил написать на эту тему рассказ «производственный». Все эти чертовы редакторы, рецензенты, корят меня за то, что я не пишу на нужную, то есть «производственную» тему? Пожалуйста! Хотя на самом деле это, разумеется, была моя тема, то есть нормальная, человеческая о добре и зле, о сочувствии и равнодушии, о лжи, лени, дури и об истинных ценностях жизни. Просто на «производственном материале».

У нас ведь в Советском Союзе как-то так повелось, что ценности природные, истинно человеческие, вовсе не ценятся, они «несерьезные»  листики, букашки, птички-рыбки, красота, внимание ко всему, уважение, добро-сочувствие А вот то, что «создано трудом человека», «планов громадье, размаха шаги саженьи»  это да, это серьезно! У нас ведь «человек проходит как хозяин» и «кто не с нами, тот против нас»! А Бога, разумеется, никакого нет, Бог это выдумка религиозных шарлатанов, «опиум для народа».

Ну так вот и пусть действие моего рассказа как раз и проходит среди созданного «трудом человека»  на заводе. Среди станков, масла, металла Это ведь и на самом деле мир рабочего, которого я выбрал в герои своего рассказа.

Фокус же в том, что все остальное я оставил человеческим, то есть Божьим. Мой герой я дал ему оригинальное имя «Фрол»  вынужден жить в мире металла, масла, электричества в мире Системы,  но душа у него живая. Он не только не поддается окружающему бездушному «производству», он не поддается и советской бездушной действительности вообще не поднимает руку на митинге, на котором все вокруг привычно, не раздумывая, голосуют «Все, как один! Одобрямс», не занимается никакой демагогией, не прочь распить бутылочку «на троих», но главное! главное!  он не теряет совести и не умерщвляет душу. Относясь к моторам как к живым существам, он бережно и с любовью выполняет свою работу, а когда в лаборатории оказывается бесхозный, слегка заржавевший, «неблагополучный» мотор «подкидыш»,  он решает отремонтировать и отладить его в числе других, «благополучных». Ведь люди трудились, создавая его. Зачем же его выкидывать?

Да ведь он, Фрол, и сам тоже как бы подкидыш в этом бесчувственном, лживом мире не понимает он пустой демагогии и бесконечных обманов властей, этакой игры в добро вместо добра, игры в любовь вместо любви то есть явной лжи и примитивной капитализации советского общества

И, к тому же, не так давно умер его единственный сын (хотя было это еще до Афгана, Чечни и треклятого ельцинизма, когда непонятно за что не только пожилые, но и молодые стали умирать тысячами). Вот и берется он за «неблагополучный» мотор. И отлаживает его, вопреки даже запрету начальника ЛИДы. То есть вот вам, лгуны, лицемеры, служители и рабы Системы,  нате, выкусите! Вы хотели списать это несчастное существо, отправить его в переплавку? А я вам не дам! Вы же сами все заржавлены, людишки слепые, ничтожные. Только ваша ржавчина изнутри, ее как бы не видно. А я докажу вам, что и заржавленный при большом желании может стать вполне здоровым В отличие, между прочим, от вас.

Да ведь он, Фрол, и сам тоже как бы подкидыш в этом бесчувственном, лживом мире не понимает он пустой демагогии и бесконечных обманов властей, этакой игры в добро вместо добра, игры в любовь вместо любви то есть явной лжи и примитивной капитализации советского общества

И, к тому же, не так давно умер его единственный сын (хотя было это еще до Афгана, Чечни и треклятого ельцинизма, когда непонятно за что не только пожилые, но и молодые стали умирать тысячами). Вот и берется он за «неблагополучный» мотор. И отлаживает его, вопреки даже запрету начальника ЛИДы. То есть вот вам, лгуны, лицемеры, служители и рабы Системы,  нате, выкусите! Вы хотели списать это несчастное существо, отправить его в переплавку? А я вам не дам! Вы же сами все заржавлены, людишки слепые, ничтожные. Только ваша ржавчина изнутри, ее как бы не видно. А я докажу вам, что и заржавленный при большом желании может стать вполне здоровым В отличие, между прочим, от вас.

Ну, разумеется, всего такого мой Фрол не говорил и даже не думал. Это думал я за него, а он просто отлаживал мотор, потому что живое сердце рабочего человека не могло отправить на переплавку труд тех людей, которые мотор собирали. А если какая-то сволочь про него напрочь забыла и в угол поставила, то мотор-то не виноват! Фрол поставил его на стенд, проверил и увидел, что неисправность ничтожная. И, отлаживая его, даже добывая для него недостающие детали со склада, он испытывает к мотору нежность. Чуть ли не как к сыну. А когда, вычистив, починив и отладив, отправляет его на конвейер сборки, то чуть-чуть пускает слезу и шепчет: «Ступай, сынок. Ничего»

Написал я этот рассказ, можно сказать, молниеносно. Ведь все хотя и реально по сути, но придумано ведь. А это легче. Гораздо легче, чем разбираться в том, что происходит на самом деле, в действительности, и сомневаться, сомневаться, сомневаться

И назвал я свой рассказ так: «Ступай, сынок»

Естественно, сразу отнес в пару каких-то журналов. И из обоих мне его аккуратно вернули. Рецензенты упрекали за «перегруженность производственными терминами» (но ведь это мир рабочего Фрола!  негодовал я) и за то, что Фрол, опять же, закладывает (но ведь и это правда!). «Не видна благая роль партийной организации на заводе,  писал один из рецензентов,  к тому же ваш герой непонятно почему игнорирует митинг, видимо, антивоенный».

Ну что с ними делать? От этой дури я приходил в себя месяца два, но все же опомнился и обнаглел: понес рассказ не куда-нибудь, а в «Новый мир», наш самый лучший, самый честный журнал под руководством Твардовского, не так давно напечатавший солженицынского «Ивана Денисовича».

Позвонил в назначенное время недели через две, быстрее они никогда не читали,  сотрудник сказал: «Приходите».

Я пришел.

За столом в отделе прозы сидел молодой человек, блондин.

 Прочитал,  сказал он.  Хороший рассказ. Но нельзя же уж так-то.

И он протянул мне мою рукопись.

 То есть как это «так-то»,  совершенно недоумевая, спросил я.

 Ну, слишком все мрачно у вас. Этот рассказ не пройдет. Слишком. Вы в Литинституте учитесь? Принесите еще что-нибудь.

У меня перехватило дыхание. Казалось: будь у меня револьвер (как у американских ковбоев кольт, например) наставил бы на него в упор. Как еще с ними говорить? Но револьвера у меня, к счастью, не было, я взял рукопись, повернулся и ушел. Сволочи паршивые! А что, у Солженицына не мрачно? А что, в других рассказах и очерках, которые совсем недавно печатались в этом журнале не «так-то»? И причем тут вообще «мрачно»? Это жизнь! Она такая. Не нравится надо жизнь менять, а не заставлять писателей врать. Мертвые души! Я просто не знал, что делать. Самое поразительное, что это в «Новом мире», самом лучшем, самом честном нашем журнале! Если здесь так, то куда же Это же не люди! Автоматы какие-то.

Как выяснилось потом, это был будущий известный особенно в диссидентских кругах драматург! Известный, повторяю, не в каких-нибудь, а в «левых», «диссидентских» кругах! То есть по взглядам он был как будто бы такой же, как я! И вот вам: «Не пройдет!» Тогда я не знал этого, да и не мог предполагать, что он станет достаточно широко известным и именно «левым», то есть как бы «честным», и что у него будут действительно неплохие пьесы Но теперь понимаю: это было знаменательно! То есть теперь стало для меня знаменательным и многое прояснило из того, что случилось в стране потом. И по поводу «диссидентов» особенно. Но тогда

Назад Дальше