Время идет, усталость наконец-то берет верх. Счастливые, утомленные, выбираемся на берег. Кто-то растягивается на травке, кто-то принимается строить замки из мокрого песка. Мое внимание привлекает крупная красавица стрекоза. Существо бесподобно: огромные фасеточные полусферы глаз перламутрово отливают на солнце, две пары перепончатых крылышек искристо трепещут, кажутся невесомыми, ярко-изумрудное точеное тельце и аметистовое брюшко гипнотизируют. Смотрю на насекомое, как на сокровище, медленно приближаюсь, занеся руку для броска. Останавливаю дыхание от азарта и делаю быстрое хватательное движение. Куда там? Упорхнувшая прелестница оказалась более ловкой. К тому же, как выяснилось, в процессе охоты я порезал руку острым листом осоки.
Досадливо чертыхнувшись, засовываю раненый палец в рот, ощущая на языке солоноватую влагу. Взгляд блуждает по сторонам и вдруг натыкается на Гену Кузнецова, стоящего на крутом обрывчике неподалеку, изготовившегося к прыжку. Загорелое рельефное тело будто лучится на солнце здоровьем и энергией, дерзким вызовом к жизни. Это наш лидер, самый сильный и волевой в классе. Он всегда и во всем первый (кроме учебы, разумеется). Любой из нашей кампашки старается быть похожим на него.
Генка пружинисто отталкивается ногами и прыгает так, как умеет только он бесшабашно, головой вперед, плотно прижав руки к телу.
Фонтан брызг и ничего.
Только медленно расходящиеся круги на помрачневшей вдруг водной глади пруда.
Слышатся голоса:
Где он? Куда пропал?
Через пару секунд я замечаю медленно всплывающее тело, краешек смуглой спины показывается над водой. И все. Никакого движения.
Да он придуривается, как обычно.
Знаю, такое возможно, наш вожак обожал розыгрыши. Но секунды идут, ничего не меняется. Рядом с колышущейся в воде гривой темных волос мелькает вдруг тень стремительной рыбешки.
Нам становится страшно. Не сговариваясь, в едином порыве бросаемся к другу и выволакиваем его вялое, ставшее вдруг жалким, тряпичным тело, на берег. Живой! Дышит. Глаза осмысленные, но полностью обездвижен.
Потом я узнал, что у Геннадия перелом шейного отдела позвоночника, полный паралич. Не повезло, слишком неглубоко оказалось в том незнакомом месте. Вытяни он руки вперед во время того рокового прыжка и все обошлось бы. Но, тогда это был бы не наш Генка.
Лечение не помогло. Два года он лежал обездвиженный. Оберегая детскую психику, нас не пускали к больному. Да мы и сами не стремились. Детство эгоистично. Удивительно, но в этом возрасте по-другому смотришь на болезни, смерть. Они где-то далеко, незрелое сознание отторгает, избегает их. Только потом, повзрослев, понимаешь шокирующую правду пережитого.
После того случая я видел Генку всего один раз. Видимо, предчувствуя неизбежное, его родители как-то пригласили к себе нас, его друзей. Робко, словно стыдясь чего-то, мы зашли в плотно зашторенную спальню, будто в иной мир. Вначале я не заметил его в полумраке, затем не узнал. Хрупкое, истощавшее за годы паралича тело было почти неразличимо под одеялом. Только голова, провалившаяся в мягкую подушку. Черные засаленные волосы, бледное лицо, впалые щеки, синюшные тонкие губы, капельки нездорового пота на мраморном лбу. И глаза, недетские, постигшие какую-то жестокую правду. Его взгляд испугал меня, в нем не просто не было азарта, жажды жизни, вызова, к которым мы так привыкли, нет, там не было надежды. Он смирился. И это было ужасно (Уже повзрослев, я понял, что не увидел всего. Стеганое одеяло заботливо скрыло от детских глаз страшный реалистичный оскал приближающейся смерти: клеенка с тряпицей, пропитанной мочой, выпирающие, обтянутые сухой кожей, кахексичные ребра, распухшие негнущиеся суставы и жуткие многочисленные гниющие пролежни).
Не помню, о чем мы говорили с умирающим. Скажу только я избегал его взгляда, боялся встретить его, открыть для себя что-то страшное, неизбежное.
Через неделю Гена скончался.
Этот случай стал той каплей, что переполнила чашу моего детства и разбила ее. Именно тогда я принял твердое решение стать врачом. Меня утомила нескончаемая череда смертей. Я восстал против старухи с косой, решил бороться, не прятаться, не бежать, а спасать жизни, противодействовать фатальной закономерности, что была намертво сплетена с моей судьбой. С наивностью и оптимизмом того возраста я верил, что смогу, выйду победителем.
Хотя, возможно, подросток Сережка и был в чем-то прав. Быть может, у меня получилось? Если посчитать, скольких людей я возвратил в этот мир за неполные десять лет своей карьеры. С одной стороны, ни в одном отделении не умирает столько, как в реаниматологии. Но, с другой, нигде не спасается такое количество жизней. Такова специфика этой профессии, бдящей на границе между явью и небытием.
Безнадежность? Нет.
Откровенно говоря, мой путь в этом мире не так уж и безотраден. Тут ведь многое определяет позиция человека. Можно сдаться, опустить руки, тогда и у более везучего все окрасится в черные тона. Но, если помнить, что ты ЧЕЛОВЕК, пусть и с неудачной судьбой, но наделенный разумом и волей, тогда надо жить, не прекращая борьбы ни на час, помня, что ты не животное, твое существование имеет смысл, ты рожден, создан с какой-то, пусть и неведомой пока целью.
Я стараюсь жить. У меня есть любимая работа, где я хоть немного, но сдерживаю ненавистный наседающий хаос. У меня есть увлечение поэзия, рифмоплетство. И пусть мои стихи немного наивны, просты (хотя, иногда их и печатают в местной газетенке), но это тоже часть борьбы, малая толика гармонии, та лучинка, что освещает сумрачный путь, то хлипкое пламя свечи, что борется с мраком, с тем темным дыханием тлена, разрушения, сопровождающим линию моего бытия.
Если ты не сдаешься, фатум, каким бы жестоким он не был, может и вознаградить тебя. Вот и в моей жизни был яркий эпизод мимолетного лучистого счастья. Тамара, Тома.
Она не была ослепительной красавицей, но было в ней что-то
Не знаю, как для других мужчин, но для меня она была из той касты поцелованных Богом существ, так редко встречающихся в нашем несовершенном мире, наделенных тем внутренним гением, тем благословенным даром, что превращает их в истинных женщин, таких, какой были Ева, Елена, Клеопатра. Ради таких созданий мужчины готовы на все: предательства и великие открытия, тягчайшие преступления и рождение шедевров.
Не понимаю, что она нашла во мне? Может что-то, чего не видел я сам? Но ее явление в моей жизни я всегда считал незаслуженным подарком судьбы, который может ускользнуть, растаять в любой момент.
Она влетела в мой мир стремительно, ярко, словно метеор, озарив его энергией жизни, теплом, надеждой и еще чем-то большим. Да, это была любовь, нет ЛЮБОВЬ, настоящая, самозабвенная и, что редко случается взаимная. Одиннадцать месяцев мы упивались друг другом. Я будто попал в иной, совершенно незнакомый мне мир тепла, ласки, нежности, с одной стороны, и шквала безумных страстей с другой. С удивлением, я открыл для себя, что когда любишь, дарить, отдавать, жертвовать гораздо приятнее, нежели получать, владеть. Мы были, как огонь и вода. Я любил ее страстно, неистово, она мягко, тепло, казалось, ей доставляло особое удовольствие опекать меня, как маленького, обволакивать мою житейскую рассеянность нежным облаком своей заботы.
Но, и это прошло. Даже ее казавшееся бесконечным терпение, постоянство, преданность, иссякли под нескончаемым напором жутких пугающих мелочей, того постоянного дуновения тлетворного, разрушительного начала, что неотступно преследовало меня, не отпуская ни на мгновение. Я понимал ее, и никогда нет винил. Это было выше ее сил, такое не выдержал бы ни один человек. Даже ослепленная любовью женщина прозревает, наконец, в тысячный раз сталкиваясь с очевидным. Тома не была исключением. Я видел, как медленно, но неуклонно она просыпалась, трезвела. Как с течением дней слетал флер любовного очарования, и в ее глазах поочередно сменялись удивление, недоумение, озабоченность, раздражение и, наконец страх. Именно с этим чувством она смотрела на меня в последние недели нашего сожительства. Сломленная и разочарованная, она уже не видела во мне любимого, самого близкого, суженого. Нет, как она ни боролась с собой, исподволь, в ее ошеломленном сознании, из единственного на Земле я превращался в носителя чего-то омерзительного, в чудовище, в прокаженного, в того, от кого надо немедленно бежать.
Будь проклято мое проклятие! Тавтология? Зато правда.
Я давно понял, что все кончено, но длил отношения, сколько мог, надеясь на чудо. Увы, его не случилось. И когда она, растерянная и испуганная робко попыталась начать разговор о разрыве, я не стал противиться, не в силах смотреть на ее мучения, более того, опередил ее, сам озвучив то, что боялся услышать от любимой. В тот же день мы расстались. Когда уходя, она оглянулась в последний раз, мне показалось вдруг, что в ее глазах еще теплилось чувство.