Это Давид Маркиш, сын известного еврейского поэта, объяснил нам Женя.
Мы растягивали удовольствие, болтали, шутили. У Гоги случайно упала палочка. Он вообще любил оригинальничать, на этот раз придумал боль в ноге и старательно прихрамывал. Энцефалитный клещ укусил на Севере, жаловался Гоги, хотя всем было известно, что, выбив командировку на Дальний Восток, он преспокойно загорал на черноморском побережье. Женя воспитанно поднял палочку. Гоги подмигнул мне и будто ненароком вновь уронил ее. Женя опять поднял. Гоги потянулся за бутылкой и, конечно, невзначай толкнул палочку локтем. Женя машинально нагнулся и только теперь догадался, что его разыгрывают. Мазурин жестоко захохотал:
Когда станешь знаменитым, я напишу, как Евг. Евтушенко прислуживал мне.
Решив проучить нас, Женя прочитал явно бальмонтовское стихотворение и принялся доказывать, что это новое слово в русской поэзии. Я напыщенно поддержал его (дурачиться, так до конца) и, поинтересовавшись, не ему ли принадлежит и эта новинка, продекламировал пародию на Бальмонта:
Хочу быть смелым, хочу быть храбрым,
Любви примеры иной явить.
Хочу лобзать я у женщин жабры,
С тигрицей хищной блаженство пить.
Мне опостыли тела людские,
Хочу русалок из бездн морских.
О, прячьте кошек, я весь стихия,
Я сам не властен в страстях своих.
Женя возмутился, позвал официанта, потребовал счет. Я обескуражено перегнул, переборщил посмотрел на Гоги. Но тот, хорошо зная Евтушенко, посмеивался в усы. Женя неожиданно быстро угомонился и спокойно сказал:
А ведь я так и назвал это стихотворение «подражание Бальмонту», значит, удалось.
Он велел официанту принести вместо счета чистый лист бумаги и, чуть прищурившись, написал:
«Маша
Дарю своему новому другу Боре на память о нашей первой встрече, поэтичной и туманной.
Ев г. Евтушенко»
Вернулся Давид Маркиш такой юный, красивый, разговорчивый. Я наполнил стаканы, но Гоги наотрез отказался пить он приглашен на серебряную свадьбу, неприлично заявиться пьяным. Мы были уверены, что это очередное вдохновение Мазурина, и дружно пристали к нему: возьми нас с собой. Гоги неожиданно охотно согласился. Мы быстренько расплатились, уселись в такси. По дороге купили несколько бутылок вина, ни минуты не сомневаясь, что сами же и разопьем в номере гостиницы. А Женя решил послать телеграмму Белле Ахмадулиной. Я вызвался пойти с ним на почту.
Женя согнулся над бланком, прикусил верхнюю губу и вдруг улыбнулся:
Белла пишет, что тоскует, вот, наверное, гуляет Люблю этого татарчонка!
Он послал еще телеграмму другу детства, недавно ставшему капитаном китобойного судна:
«Бей китов, спасай Россию!»
Самое смешное, что мы действительно попали на серебряную свадьбу к русскому писателю Эммануилу Фейгину. Гостей было мало, только избранные друзья, однако нас приняли радушно. Женя оказался в центре внимания. Произносил тосты, читал стихи.
Ранним утром, выйдя от Фейгиных, мы Женя, Давид и я решили пойти в хашную, выгнать хмель. Описывать эти забегаловки не берусь, передам лучше слово Евг. Евтушенко.
Когда в Тбилиси гостем будешь
и много выпить не забудешь,
вставай в часов, примерно, в шесть
ты должен утром хаши съесть.
В тбилисской хашной, душной, хашной,
гортанный говор горожан,
а надо всем буфетчик важный,
лиловый, словно баклажан.
Бери-ка ложку, ешь на совесть,
во всем тбилисцем истым будь.
Да не забудь чесночный соус,
и перец тоже не забудь!
Себя здесь голодом не морят,
прицокивают языком
Мужчины пьют, мужчины спорят,
мужчины пахнут чесноком.
Все то, что пилит, возит, строит,
метет все улицы окрест,
ботинки шьет, канавы роет,
все это утро хаши ест!
И в остро пахнущем тумане
у закопченного стола
глядит подсевший Пиросмани
сквозь пар от хаши из угла
Мы шли по Верийскому спуску, и Женя восторженно говорил о Белле, читал наизусть ее «грузинское стихотворение»: «Там в море парусы плутали, и, непричастные жаре, медлительно цвели платаны и осыпались в ноябре. И лавочка в старинном парке бела вставала и нема, и смутно виноградом пахли грузинских женщин имена», заверяя нас, что Белла куда лучше него как поэт. В хашной нас бурно встретил тоже подвыпивший поэт Ладо Сулаберидзе. Он недавно вернулся из ссылки, и я рассказал Жене и Давиду, как Ладо удалось в немецком плену спасти рукопись стихов. При шмоне немцы нашли у него записную книжку, но один из пленных сказал офицеру: «Это у него молитвы на грузинском» Из немецкого лагеря Ладо попал в советский, а записную книжку ему все же удалось сберечь. И сейчас он хлопотал об издании этих стихов. Женя тут же вызвался перевести их на русский язык.
Через несколько дней Евтушенко заглянул к нам в «Лит. Грузию». Он был элегантен и в одежде, и в манерах, целовал дамам ручки, а подойдя к моему столу, сострил:
Прежде было стойло Пегаса, ныне стойло Бгасса.
* * *Вскоре мы с Эдуардом Елигулашвили, моим другом по университету и по журналу, приехали в Москву. И первым долгом позвонили Жене Евтушенко. Он обрадовался, потребовал, чтобы мы немедленно оказались у него.
Борис Гасс и Эдуард Елигулашвили
Улицу мы нашли легко, а у подъезда нас уже поджилала молодая, густо накрашенная особа с рыжей челкой. Она пригласила нас в лифт, наполнив его запахом кремов и духов. Мы с Эдиком переглянулись, неужели эта парфюмерная девица и есть Белла Ахмадулина.
Женя встретил нас приветливо и сразу же принялся колдовать над коктейлем. Чуть вдернутый нос, хитрющие голубые глаза, клок соломенных волос все это задвигалось, заиграло. Белла вскоре извинилась и ушла. А Евтушенко все смешивал разные напитки, подливал эссенции, причмокивал. Коктейль получился дряпой. Не с руки было пить такую бурду через соломинку, вот мы и опрокинули стаканы залпом. Женя выглядел страшно огорченным. Принялся журить нас, почему не приехали двумя днями раньше, у него был великолепный виски «Белая лошадь», даже бутылка завалялась где-то. Но искать ее не стал.
Я спросил, с чего это он прибил к стене пучок травы?
Да это ведь пастернак. У вас нет такой травы? Знаете, Белла не подписала составленное парторгом письмо против Бориса Пастернака. Такое творилось в Литинституте.
Скажу в скобках. Подружившись с Беллой, я как-то спросил у нее об этой истории. «Не совсем было так, объяснила она, я просто несколько дней не появлялась в институте. А на упреки, дескать, не приходила умышленно, ответила, что каждая женщина вправе недомогать три дня в месяц».
Коктейльный пир явно не удался, и Женя предложил свезти нас к «самому талантливому художнику Москвы» Юре Васильеву.
Мы пришли вовремя. Юра принимал гостей.
Мы уселись за стол, принялись разглядывать картины художника, а Женя пристал к молоденькому лейтенанту: «Выдай, дружок, какую-нибудь военную тайну».
Затем разыграли в лотерею две гравюры хозяина дома. Выиграли я и Эдик, словно кто-то подстроил.
Зазвонил телефон. Юра поднял трубку и удивленно переспросил: «Кого, Евгения Евтушенко?» Женя был на седьмом небе его разыскивала девушка.
Он громко кричал в трубку: «Нет, я не приеду, я не люблю людей с нежными белыми пальцами, я хочу грубые мозолистые руки!»
Женя отвез нас в гостиницу и велел проснуться раненько-раненько, завалимся в Сандуны. Мы не очень-то поверили в его затею и, выкурив по сигарете, заснули крепким сном гружен пиков стола.
Утром нас разбудил бешеный стук в дверь. Пока мы одевались, Женя ругал нас на чем свет стоит.
И вот мы в Сандуновских банях. Женя подозвал терщика «Отмой этих хрузинов как следует», а сам куда-то исчез. Вернулся он с полной шайкой в руках. Потащил нас в парную, ловко облил дышащие паром кирпичи, довольно потер руки. И вдруг вся моющаяся братия ринулась в парную. Оказывается, в шайке Женя принес пиво.
Женя, ты купец, кричали мы, задыхаясь.
Мы еще долго сидели в предбаннике, попивая пиво. Женя ни с того ни с сего пожаловался на Беллу. Она упрекает его в стихах и вашим, и нашим. Сначала, мол, соотношение одно к одному, потом станет одно к трем, затем одно к десяти, а что потом?.. Видно было, ему самому мешала жить эта мысль.
К обеду Женя явился к нам с огромной телефонной книгой в руках. И сходу принялся звонить.
«Это рыбный магазин? Позовите Таню».
«Это мебельный? Позовите Римму».
И так все по магазинам. Нас разбирал смех.
Чего лыбитесь? притворно сердился Евтушенко. Я для вас кадры ищу, небось скучно без девушек.
Эдик отобрал у него книгу, обойдемся и без рыбных кадров, разлил по бокалам грузинский коньяк. Когда показалось дно бутылки, Женя вдруг пустился в пляс. Он отбивал чечетку, приседал, выбрасывал вперед то одну ногу, то Другую, и все перед зеркалом. Женя видел в зеркале танцующего Евг. Евтушенко и любовался им.
Танцу пришел конец. Женя опустился к нам и сказал:
А знаете, никакой «Белой лошади» у меня не было, прикончим коньяк.
Я что-то неудачно сострил, и мы повздорили
На другое утро Женя зашел к нам как ни в чем не бывало. И предложил мне, пока Эдик бреется, съездить с ним по делам.