Хорошо говоришь, сказал Кашнев.
То-то Как же он смел мне сказать: палач?
И, говоря это, Дерябин вскочил вдруг и закричал, поводя налитыми кровью глазами (глаза были влажные, и показалось Кашневу, точно красные слезы в них стояли).
Да он знает, что такое палач! Ах, корноухий! Самое подлое слово, какое в человеческом языке есть, каналья он!.. Ведь я по нем, по его дверям залп мог бы дать, а я на рожон полез, сам полез, чтобы он жив был, стало быть, я не палач!.. Я!.. Я когда становым был, мужицкие самовары за недоимки продавал, да, продавал овец, коров, самовары Я с мошенников взятки беру да, беру взятки с воров, с мошенников!.. Да ведь всех воров и мошенников судить, их у нас не пересудишь: вор на воре, мошенник на мошеннике Все воры! Всякий вор! Честным у нас еще никто не умер, чуда такого не было. Факт!.. Ты честный? Ты пока еще так себе, молочко Еще не жил; поживи-ка, украдешь. За час до смерти, если случая не было, последнюю портянку у денщика украдешь, так и знай! Так с портянкой в головах и помрешь, факт, я вам говорю!
Засмеялся Кашнев. Смотрел на ярого пристава с дрожащими губами и раздувшимся носом и не мог удержаться, смеялся по-детски.
Ты что? тихо спросил Дерябин.
Но Кашнев смеялся, как смеются школьники, когда им запретил уже это учитель: отвернулся как-то набок и фыркнул.
Нет, ты что? Ты пьян? сказал недоуменно Дерябин.
И опять, как в первый раз, когда увидел пристава, Кашнев ощутил как-то остро всего себя, свое молодое, тонкое двадцатитрехлетнее тело, свои, пожалуй, бледные теперь овальные щеки, чистые, красивые глаза, немного узкий лоб, мягкие темные волосы. А смеялся он как-то так, даже и объяснить не мог бы почему. Просто, казался смешным пристав, и даже не совсем ясен был он: то расширялся весь и нос и губы, то вытягивался и слоился.
Нет, откуда же пьян? нетвердо спросил он Дерябина.
Ты больше не пей, сказал Дерябин и отодвинул от него рюмки.
Кашнев огляделся кругом, увидел опять стену, всю увешанную оружием; неугомонного белого попугая, который все качался и грыз спицы клетки; пасти окон, закрытых ставнями снаружи; фикус с обвисшими листьями.
Нет, я не пьян, сказал он громко, мне только смешно показалось, как это я портянку солдатскую украду!..
И вдруг он вспомнил, что с ним случилось сегодня утром, и показалось ему, что вот сейчас он должен сказать это Дерябину, сказать, что не только не украл ничего солдатского, а даже
Ваня! сказал он ласково, чуть восторженно, и лицо у него загорелось. Вот ты сейчас до солдатской портянки дошел, а ты и не знаешь
Он положил руку на плечо Дерябина, удобно широкое, как конское седло, посмотрел в его все еще подозрительные белесые глаза и, вспоминая то, что случилось, почувствовал неловкость.
Ты, должно быть, страшно силен, а? неожиданно для себя застенчиво спросил он.
Дерябин кашлянул глухо, как-то одним ртом, покосился на него и сказал хрипло:
Так себе Пять пудов выжимаю.
Здорово! качнул головою Кашнев.
Да. Вот, буркнул Дерябин. А тебе стыдно! В твои годы я понятия никакого об усталости не имел Факт! Тебе на войну если, не бойся, ни одна пуля не заденет. Японская пуля тонка, а ты еще тоньше В России жить, дяденька, ка-кой закал нужен! Ты ты это помни! Выдержку нужно иметь!.. В Англии полиции уважение и почет, а у нас «пала-чи!» Пять пудов выжимаю, а кто это видит?.. Вот видишь знак? Дерябин проворно спустил рукав тужурки и показал белый длинный широкий шрам. Мерзавец, вор один ножом сапожным; кровищи сколько вышло; зажило, как на собаке Друг! Да, чтобы быть русским человеком, колоссальное здоровье для этого надо иметь Факт, я вам говорю!
VIВ двенадцать часов пристав поднялся и сказал:
Погуляем Я им вчера поднес дулю с перцем, этим новобранцам драным, теперь они уж вряд ли Но все-таки Культяпый!
И, должно быть, уже дремавший где-то Культяпый прибежал, маленький, седенький, жмурый, и привычно помогал Дерябину одеваться.
Хорошая была ночь: безветренная, месячная, теплая. Приятно было, что дома тихие и небольшие и что от дома к дому идут невысокие заборы, теперь какие-то резиново-упругие на вид. А кое-где попадались старые белые хаты под камышом, и хороши были на палевых стенах синевато-черные резкие тени от нависших крыш.
Все шли медленно: и Дерябин с Кашневым и солдаты сзади. Под ногами был сырой песок, и от нестройного шага многих ног земля чуть-чуть бунела. Пахло палыми листьями акаций, а деревья, голые, стояли сквозными рядами вдоль улицы, и тени от них были чернее, чем они сами.
В двенадцать часов пристав поднялся и сказал:
Погуляем Я им вчера поднес дулю с перцем, этим новобранцам драным, теперь они уж вряд ли Но все-таки Культяпый!
И, должно быть, уже дремавший где-то Культяпый прибежал, маленький, седенький, жмурый, и привычно помогал Дерябину одеваться.
Хорошая была ночь: безветренная, месячная, теплая. Приятно было, что дома тихие и небольшие и что от дома к дому идут невысокие заборы, теперь какие-то резиново-упругие на вид. А кое-где попадались старые белые хаты под камышом, и хороши были на палевых стенах синевато-черные резкие тени от нависших крыш.
Все шли медленно: и Дерябин с Кашневым и солдаты сзади. Под ногами был сырой песок, и от нестройного шага многих ног земля чуть-чуть бунела. Пахло палыми листьями акаций, а деревья, голые, стояли сквозными рядами вдоль улицы, и тени от них были чернее, чем они сами.
Дерябин говорил вполголоса:
Я им вчера показал, будут помнить!.. Сразу теперь не тот коленкор. Вчера мы их, как в капканы, мерзавцев, ловили Ты, Митя, охоту любишь?
Охотился когда-то мало: местность была такая, что, кроме сорок, ничего.
Вот я поохотился на своем веку, гос-споди, спаси благочестивые! Люблю это дело. И вот на крупную рыбу тоже. Я ведь с Оки, сомятник! У нас сомы такие гусей глотают. У меня, когда я еще мальчишкой, патрон был по рыбной ловле, Завьялов, чиновничек пьянюга, старикашка Черномор, сухонький этакий, маленький, черный, как жучок, глазастый, а жена высокая дылда, смирнейшего звания баба, так он ее так не достанет с табурета по щекам лупил, факт! Пойдем с ним на зорю в ночь, как начнет возле костра рассказывать, черт его дери! Чего с ним только не было!.. Теперь-то понимаю, что врал, а тогда как опишет!.. «Сомы, говорит, какие теперь сомы! В два пуда поймают, ох, сомина велик! А вот мы раз, я еще в уездном учился, так поймали в омуте сома шишнадцать пудов одни зебры!» Тамбовец был, а у них, тамбовцев, шишнадцать кругом И как его везли четверней и как народ шарахался живо описывал И ведь я ему, Черномору, верил, черт его дери!..
Засмеялся Кашнев, и Дерябин захохотал насколько мог тихо.
Сомы так на полпуда, они даже вкусные, если их жарить, ты едал? А вот посмотри, перебил себя Дерябин, направив руку куда-то над крышами домов, или это у меня очки запотели, видишь над трубами свет?
Светится, сказал, присмотревшись, Кашнев.
И не только над трубами: и над коньками, и на ребрах крыш, и на деревьях вдали колдовал лунный свет, все делал уверенно легким, убедительно призрачным. Должно быть, к утру готовился подняться туман, и потому так как-то особенно теперь все светилось.
Пристав шел легко. Форменная тонкая круглая шапка делала его, тучного, остроконечным, и у Кашнева появилась четкая строевая походка.
Сам я рязанец, говорил Дерябин. На Оку попал, было мне лет десять тогда. Утро было и туман, а через Оку на пароме нужно. Подъехали мы на тройке, другого берега не видать. Ширина такая оказалась, волосы поднялись. Море! Море я на картинках видел, и вот, значит, теперь Ока море! Хожу по берегу колесом. Въехали на паром, честь честью Не пойму ничего: куда едем, как едем Спросил еще, сколько дней будем плыть? А мужичок такой один мне: «Минут десять, минут десять» Шут-ник!.. Скрип-скрип, скрип-скрип, взяли да и ткнулись в берег. Берег, все как следует: кусты и песок, и кулики свистят! Ревел я тогда: обидели мальчишку! Думал, море, вышел туман Стой, что это? Кричат или так?
Остановился пристав, и Кашнев, и солдаты.
Прислушались направо, налево, нет, было тихо.
То-то, родимые! Я знал, что уймутся, черт их дери! сказал Дерябин, взяв под локоть Кашнева, и добавил: Ну-ка, пойдем сюда, недалеко, угостят нас вином бессарабским.
Куда еще? Да и поздно, остановился Кашнев. А солдаты?
Подождут. Эй, старший, обернулся Дерябин. Улицы обойти. Через час на этом месте, чтоб Ма-арш!
Усиленно затопали и пропали за углом солдаты, а Дерябин перелез через какой-то полуразобранный тын, сильно захрустел раздавленным хворостом и скомандовал Кашневу:
Гоп!
Потом пошли огородом, заросшим лопухами, потом были какие-то безлистые деревья, кажется, груши, и около длинного, низкого, грязного и луна не могла отмыть дома остановились.
Дом спал. Наружные ставни были заперты болтами. Черепичная крыша с угла обилась, чернели впадины.
Постучал в двери пристав, кашлянул во всю грудь.