Я и сам прежде всего на свете родителей уважаю и почитаю, продолжал Леонтий Ильич. Что ж, волю себе недолго взять, да ведь радости в ней нету.
Он опять помолчал.
Одно только: уж очень вы всегда печальная. И лицо у вас такое печальное. У меня иной раз вы не сердитесь, Серафима Родионовна, а, ей-богу, сердце перевертывается, когда на вас гляжу. Такой уж я есть, не могу печального лица человеческого видеть, особенно коль человек мне мил
Серафима молчала, но и он теперь чувствовал, как дрожит ее рука. Они шли тише, нежный воздух еще ласковее, еще любовнее приникал к ее лицу.
Фонарь блеснул у самой калитки дома. Леонтий Ильич остановился, тихонько снял руку Серафимы со своей, но не отпустил, а слабо сжал ее пальцы, похолодевшие в стареньких фильдекосовых перчатках.
Я к вам всей душой, всем сердцем, Серафима Родионовна, сказал он ей. Я весь тут, какой есть. Я лгать не стану. Я вас, ей-богу, так полюбил Вы уж не сердитесь, коли что. Я ведь не знаю. Вы
Я-то?
Серафима только и сказала и подняла на него глаза. При дрожании фонаря он увидел эти глаза, такие хорошие, такие влюбленные и беспомощные, и не стал больше ничего говорить. Он наклонился и робко, едва касаясь губами, поцеловал ее в лоб.
Потом повернулся и пошел назад, а Серафима толкнула калитку, которая бесшумно отворилась и бесшумно заперлась за нею.
Дома Лиза еще не спала. Отец говорил что-то сурово, что она опоздала, что самовар не убран, Серафима не ответила, она слушала и не совсем хорошо слышала, думала о том, что из темноты свет лампы режет ей глаза и больно смотреть. Молча, проворно и привычно делала она все, что надо, убрала со стола, раздела Лизу, осторожно накапала ей капель, которые принесла. Лиза любила лекарства и охотно выпила капли. В постели начала было буянить, но вдруг затихла и заснула. Серафима поцеловала руку у отца, ушла к себе и притворила дверь. Хотела было раздеваться, да не стала, а присела на скамеечку у широкой постели и так сидела не двигаясь. Лампадка горела у киота, в головах постели, тени шевелились на подушках и на Лизином лице. Лиза спала, и лицо у нее было опять спокойное, прекрасное и невинное.
У Серафимы до сих пор не было ни одной ясной мысли, волна радости точно закрыла ее всю; но теперь, в тишине, ей стало спокойнее. Она совсем просто подумала, простыми словами то, что никогда раньше не думала:
«Вот, замуж за него пойду».
И эта мысль не казалась ей ни непривычной, ни стыдной, ни страшной. Другие какие-нибудь слова не приходили ей в голову, да и почему другие? В этих для нее понятно уложилась вся радость:
«Вот, замуж за него пойду».
Как это будет, как устроится, она не думала. Просто «замуж пойду» вместо «люблю».
Потом ей захотелось помолиться. Она встала на колени у постели и подняла глаза на киот. Там, посередине, за лампадным светом, стоял образ Спаса, большой, благословение матери. В золотой ризе с каменьями, весь яркий, розоволикий, ясноокий, с благостными, молодыми, синими глазами. Слева, углом, был другой образ Спасителя, но древний; от серебряной ризы лик его казался еще чернее; Серафима видела только темное пятно да белые точки глаз. Но она и смотрела на него редко, потому что он был сбоку, она всегда молилась тому, материнскому
Своими словами Серафима не умела молиться. Невольно ей пришли на память заученные слова, и она стала шептать:
Господи, Владыко живота моего! Дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми
Но потом она остановилась и не кончила молитву. Не входили в сердце слова и не давали утоления радости. «Дух праздности» В ней и не было духа праздности. «Уныния». Какое же уныние, когда радость? «Любоначалия, празднословия» Не для Серафимы были эти слова, и она невольно остановилась. А для счастья своего она не знала слов, которые могла бы сказать Христу. И она просто смотрела на ясноокий лик.
Господи, Господи!
Христос показался ей знакомым, знакомым, милым, драгоценным, златокудрый, с синими добрыми глазами. Она так долго смотрела ему в лицо, что уже забыла почти, что это Христос. Ее любовь была в Нем, была Он.
И ни греха, ни смущения в душе оттого, что Христос такой знакомый, такой похожий Только усталость от счастья.
Лампадные тени бродили по подушкам. Лиза спала, красивая, тихая. Серафима подумала, что ей хочется плакать, но слезы не текли. Она встала, быстро разделась, легла рядом с Лизой и сейчас же заснула.
VI
Прошло несколько дней, потом недель. В воскресенье Серафима, как всегда, пошла к обедне. В церкви она молилась не по-домашнему, а по-привычному, крестилась, кланялась. Теперь она, входя, постаралась забыть свою радость, которая здесь казалась ей «греховной». В церкви это был грех, в церкви все грех, да и все иное было в церкви для Серафимы, чем дома. И свет иной, и лампады, и лик Христа не тот. Обедню она выстояла, как прежде выстаивала, потому что так надо. Впрочем, ей было немного скучнее и тяжелее.
Подходя к дому, Серафима вдруг почувствовала себя нехорошо, точно от злого предчувствия. Но это было только мгновенье. Радость сейчас же вернулась. А когда Серафима вошла в комнату радость перешла в ужасное счастье и волненье: за столом, против отца, сидела Евлампия Ниловна, принаряженная по-праздничному, а сбоку, на стуле, с шапкой в руках Леонтий Ильич. Раньше он никогда не бывал у Родиона Яковлевича, и Серафима поняла, что решается ее судьба.
Вот и Серафима, произнес Родион Яковлевич непривычно весело и громко. Раздевайся живей, видишь, гости. Евлампия Ниловна и сынка мне своего для знакомства привела. Попотчуй гостей-то. Я и сам после обедни чаю еще не пил.
Серафима хотела выйти, но в эту минуту Дарья уже внесла самовар.
Ты, Дарья, погуляй с Лизой по двору, продолжал Родион Яковлевич мягко. Одень ее, Серафима. А сама останься, посиди в нашей компании. Мы уж тут, признаться, разные разговоры разговаривали, да всё не по-сурьезному.
Лизу увели. Серафима сняла шляпку и присела тихо, поодаль, не поднимая глаз.
Евлампия Ниловна казалась не то сердитой, не то смущенной; красная, она сжимала губы и обдергивала платье.
Никаких у нас особенных разговоров не было, сказала она. А почему не поговорить. На то и в гости люди ходят, чтоб не молчать.
Это как в какой час, молвил Родион Яковлевич, и теперь в голосе его была обычная суровость. Надо поговорим, не надо помолчим. Так-то, гости дорогие.
Евлампия Ниловна еще сердитее сжала губы. Потом произнесла:
А вот Серафима-то у вас вечная молчальница. Эдак девушке не весело.
Родион Яковлевич глянул из-под бровей.
Слышал я уже это сейчас от вас. Не весело ей. А какое ей веселье? Чему радоваться? Кого тешить? Серафиме не замуж идти.
Прошла минута тишины. Только самовар шумел. Заговорила Евлампия Ниловна:
А почему ж и замуж не идти? Всякая девушка на свою судьбу надеется.
Потому не идти, что Серафимина судьба иная. У нее сирота на руках, убогая. Ей о себе думать не показано. Да и что даром говорить? Она уж не молоденькая. И молоденькая была бы для бесприданниц женихов-то нынче не припасено.
Он опять глянул из-под бровей. Евлампия Ниловна даже подскочила.
Серафима-то у вас бесприданница? Вот оно как! А только что пустые слова говорить, Родион Яковлевич; слава Богу, на людях живем. Люди-то за это осуждают.
Мне люди не указ. А слова мои не пустые, а крепкие. В кармане у меня никто не считал, да коли и считали так то мое, и воля моя, и рассуждение мое. Случая не было и воля моя не известна никому была, а нынче к слову пришлось так таить мне нечего. Вот и Серафима пускай послушает.
Евлампия Ниловна не нашлась ответить. Леонтий Ильич и Серафима сидели, опустив глаза.
Вот как я положил насчет дочерей моих, медленно начал Родион Яковлевич. Извините, гости дорогие, коль поскучаете, вставил он вдруг ласково, уж к слову пришлось. Да. Состояние у меня, слава Богу, есть, не великое и не малое, и все оно, по смерти моей, отказано мною дочери Елизавете. Опекуны тоже назначены, надежные, по болезни, по ее. Дочери же Серафиме, пока она живет с сестрою, как жила, в брак не вступая, назначено содержание, сколько для жизни требуется. Она у меня к лишнему не приучена, да лишнего и не надо, и так в довольстве будет при сестре. Оговорено же у меня: если Серафима в брак после моей смерти захочет вступить или сестру на чужое попечение отдать, в лечебницу там, что ли, обязанностями своими тяготясь, то пенсиона она своего лишается.
Родион Яковлевич приостановился. Опять только самовар шумел, и то тише, потому что гас. Евлампия Ниловна, задыхаясь, спросила:
А в случае, если Елизавета раньше сестры умрет? Все же Серафиме все после нее достанется.
К людям веры не имею, строго сказал Родион Яковлевич. Злы люди, нет в них любви, а тем паче к убогому, который защитить себя как не знает. О Лизавете, кроме отца родного, никто не позаботится. А умрет отец, останется она беззащитная, с состоянием соблазн людям. Серафима не зла, да проста; коли будет после сестры наследницей обойдут ее люди, наговорят, что вот, мол, одна помеха делу сестра убогая, бельмо на глазу Житье ли тогда Лизавете? Нет, тут разумение справедливости надо. И так у меня оговорено, что буде Лизавета и умрет сестра ей не наследница. Содержание свое малое сохранит до конца дней, в монастырь захочет единовременный вклад сделает много ли надо? А Лизино состояние пусть тогда на вечный помин наших душ в Сергиевский приход пойдет.