Низкий вид литературы - Михаил Гарцев 3 стр.

Я видел сон. Зашел ко мне редактор.
С горячей точки нужен репортаж.
Ведь журналист, в какой-то мере, гладиатор.
Сжигает нервы, как награду за кураж.
Но человечество сильно умишком задним
и первый вывод может быть обман
Я посмотрел в окно на палисадник,
всходило солнце, растопив туман.
Природа всеми красками сверкала,
плыл в воздухе цветочный аромат
Я натянул на лоб свой одеяло,
я буду ждать и никому не рад.
Сегодня хвалим мы или ругаем,
а завтра будет все наоборот,
а завтра будет жизнь совсем другая,
и каждому из нас придет черед.
Мне у других не занимать отваги,
но мне претит сизифов тяжкий труд,
я не спешу марать листок бумаги.
Меня, наверно, многие поймут.
И я стал ждать, сменялись дни и годы.
Вокруг меня пророс травы бурьян,
а я стоял, как часть живой природы,
как каменный и древний истукан.
Стоял и ждал. Взгляд устремлялся в дали,
был не растрачен слов моих металл.
Уже Даен вернулся к нам с развалин,
где он на баррикадах воевал.
Уже покрылась плесенью клеенка,
жучком древесным был изъеден стол,
но я все ждал, а вот философ Шленский
с анальной стадии в другую перешел.
Стоял и ждал. Да, может так не каждый.
Под время бременем прогнулся циферблат.
Стоял и ждал, а вот учитель Шадов
закончил свой стотысячный трактат.
Прилег и ждал. Поэта путь не долог.
Ко мне зашел Харон, принес чернил.
Цинично сплюнув, мой задернул полог,
и без меня куда-то там поплыл.
Жизнь  фарс, довольно мерзостный спектакль.
Тщеславие и секс в ней правят бал.
Вдруг стал кружиться надо мною птеродактиль,
хоть я участия ни в чем не принимал.
Еще бы, у него губа не дура,
я молод и пока что не облез,
но, осмотрев мою субтильную фигуру,
он почему-то передумал и исчез.
Я все стоял. Средь бурь, ветров и градин.
Стоял и ждал, порой кропал стихи.
Уже в пещере горной сам бен Ладен,
раскаявшись, замаливал грехи.
Над морем с криком пролетали чайки.
Мой взгляд был бескорыстен, светл и чист.
На нарах о любви к тюремной пайке
вели беседу с террористом террорист.
Я все стоял Толпа тянулась старцев
На чью-то лысину лился льстецов елей
А я все ждал. Уж старикашка Гарцев
отметил свой последний юбилей.
И понял я  моя строка речиста.
Она дитя разумного отца.
Смотрите все, в чем счастье журналиста:
вот так вот ждать до самого конца.

Выхухоль ухала, хлопала.
Падал засушливый лист.
Пьяница шел Попандопуло.
Выхухоль ухала, хлопала
Там или здесь, или около.
В плавнях, где шорох и свист
Выхухоль ухала, хлопала.
Падал засушливый лист.

Выхухоль ухала, хлопала
Вова тянул портвейн.
Денег-то сколько ухлопано,
женушка ножкою топала,
доченька булочки лопала
Плакал от зависти Рейн.
Выхухоль ухала, хлопала
Двинем, ребята, в бассейн.

Рождённый в гавайской рубашке в промозглой декабрьской мгле,
там, где у Останкинской башни сидят облака на игле,
царапая небо и нёбо ежовым клубком языка,
я строил свои небоскрёбы из ветра, любви и песка.
Я  радуга в «Чёрном квадрате», бездымный, бездомный пожар,
я взял все места в хит-параде
уродов  бескрылый Икар,
отломанный зубчик расчёски, я общую портил канву.
Я матрицей братьев Вачовски был вскормлен. Я знаю
кун-фу.

Влюбленный в двуногих до колик, я сам  и велик, и смешон:
«мудрец, наркоман, алкоголик, бродяга, скромняга, пижон,
мудак, обаяшка, придурок, красавчик, зануда» Поэт? 
Парящий над миром окурок, несущий магический свет.
Я  гриф на сломавшейся ветке в секретном кремлёвском метро.
Я  шарик гусарской рулетки, поставивший жизнь на зеро.
Я, синий, как море в июне, дворняг различаю в лицо.
Я девке продажной  фортуне  могу вставить
шест в колесо.
Бог видит, я б даже для чёрта эдемской отравы достал
Судьба  это тоже вид спорта,
и где-то есть мой пьедестал.

что ведут и ведут к повороту,
за которым возможно пропасть,
за которым ужасное что-то
ждёт, ощерив багровую пасть,
чтоб коварно, прельстив чудесами,
съесть, издав победительный рык
А из пасти голодной свисает
окровавленный русский язык.

Я  Ваня, я  ветер, я  вера.
Я  лучший, я  худший, я  бог.
Я  корь, я  любовь, я  химера.
Я  вальс, я  стриптиз и я  рок.
Фортуну беру я за фалды:
«А ну, шевелись,твою мать».
Ей вставлю по самые гланды,
шоб знала, кому, блин, давать.
Потом ее раком поставлю.
Мой слог  раскаленный металл.
И скажет она мне: ай лав ю!
твори, я же твой пьедестал.
И бросив тогда вызов небу 
к иному уже не привык 
я вырву вам всем на потребу
свой русский кровавый язык.

Разнежился под солнцем луг,
и тучно колосится нива
О, как красиво всё вокруг!
Усраться, до чего красиво!

Наверное, мы всё-таки мечтатели
Не веруя в пророчества и сонники,
мы кузькиной парижской богоматери
языческие верные поклонники.
Мы славно покуражились в малиннике,
немного оцарапавшись крапивою,
но стали ль мы законченные циники
с улыбочкой приклеенной глумливою?! 
навряд ли. Просто дуем на горячее.
Бескомпромиссис  больше нам не жёнушка.
А всё, что остаётся непотраченным,
складируем подстилками на донышко
судьбы, чтоб не впивались рёбра жёсткости
в хребтины сколиозные усталые
Трёхмерности повыпрямлялись в плоскости,
по краешкам немного обветшалые.
Но всё ж, какими б ни были сценарии,
и на какие б ни бросало полюсы 
не всё мы между пальцев разбазарили,
и истощили вещмешки не полностью.
А взгляд назад  отнюдь не во спасение,
а токмо лишь для восполненья опыта
Весеннее  по-прежнему весеннее,
от птичьих криков до любовных шёпотов.
Нас ветры жизни чуточку взлохматили,
слегка приблизив ангельское пение
Наверное, мы всё-таки мечтатели 
потерянное, в общем, поколение.

Поэт природу любит без условностей,
хотя потерянное, в общем, поколение.
Народностью силен и превосходностью,
всем поднимая тонус, настроение.
И славно покуражившись в малиннике,
слегка крапивною клубничкой оцарапавшись.
Он замечает, что вокруг  сплошные циники,
его задором как-то слишком озадачены.
Вокруг него  кликуши с страстотерпцами
пророчества плетут одни и сонники
Он в бога, душу, матерь, экзистенцию
и страстотерпцев кроет и поклонников.
На битвы не заманишь даже малые
Бескомпромиссность больше не невестится.
Хребтины сколиозные усталые
уже в окопы не спустить, блин, и по лестнице.
И многомерность жизни его в плоскости,
да и в любой, как видим мы, проекции
старается не повстречаться с жесткостью,
хотя и не чурается эрекции.
Уже не первая его лелеет женушка,
но между пальцев все не разбазарено,
складирует он бережно на донышко,
все  что отпето было, отсценарино.
Орлиный взгляд  отнюдь не в устрашение,
а токмо лишь как подтвержденье зрелости.
Поэт на нашем небосклоне  украшение,
мечтатель и романтик в пору спелости.
Весеннее  по-прежнему весеннее,
не птичьи крики  ангельское пение.
Усраться, но не сдастся утверждению,
что он потерянное, в общем, поколение.

карьера дом машина мебель
женитьба деньги слава власть
хватаешься за каждый стебель
чтоб в той же пропасти пропасть
как сладко любоваться бездной
и быть никем и быть нигде
звездой раскинувшись в уездной
хрестоматийной лебеде
андреем при аустерлице
лежать впадая в небеса
как в отрицание но лица
и голоса и голоса
любимых заполняют стержень
уже исписанный на треть
который жизнь который держит
не позволяя улететь.

И потому вновь дом и мебель,
женитьба, деньги, слава, власть
И в «Самиздате», как констеб (е) ль,
гоняю в душу-бога-мать
тех, кто склоняется над бездной,
кто был никем, а хочет  всем,
кто свары учинял помпезно,
а должен быть и глух, и нем,
как инвалид Аустерлица.
Для избранных лишь  небеса,
и всюду радостные лица,
вакханок всюду голоса.
Помчусь к цыганам в русской тройке
я, по-панарински широк,
лобзаясь с Музою на койке
Знать должен каждый свой шесток.
Очередную треть кубышки
пополнит новый гонорар,
а самиздатские мартышки
погрязнут в бездне новых свар.
И все меня признают примы
сетературною звездой.
Ну, не кормить же мне любимых
хрестоматийной лебедой.