Костины
Столичный Петербург, скоро уже Петроград. Для поступления на юридический факультет необходимо сдать обязательный экзамен по латыни, ведь в аттестате реального училища только немецкий и французский. Об ужасе зубрежки и сдачи латыни, о полном отказе на это время от всех соблазнов столицы: увлечений театром, музыкой, фигурным катанием даже через много лет отец рассказывал мне с долей удивления к собственной стойкости, с долей назидания и с еще большей долей юмора. Трудности позади. Началась столичная жизнь студента. С деньгами туго, приемный отец умер, Костины уже в Петербурге, и материальное положение семьи резко изменилось. Сводный брат отца студент престижного путейского института, поступления средств, кроме старых накоплений врача, у семьи нет. Надежда Романовна щедро кормит обоих студентов воскресными обедами, но надо самому снимать жильё, питаться и одеваться, нужны книги, билеты на галёрку и прочая, прочая, прочая. Источников средств у Александра всего два: занятия с отстающими гимназистами (обеды там же) и помощь землячества. В советское и современное время «землячество» вещь незнакомая, но очень русская, ценная. Деньги для своих земляков- студентов собирали попечительские советы городов путем благотворительных пожертвований жителей. Оба источника скупы и не постоянны, а столичная жизнь дорога.
Передо мной листы университетской зачетки с перечнем курсов лекций и отметками о сдаче зачетов за семестры 1914-и 15 годов, дальше зачётов, увы, нет.
Шура в Петербурге
Из соображений ли материальных, патриотических или поражений на сердечном фронте, но после третьего семестра отец оставляет юридический и поступает в юнкерское училище (через 30 лет я почти повторил этот смелый ход по похожим причинам, хотя узнал о поступке в 1960, когда сам служил родине 10-ый год).
Дальнейшая история его жизни развивается намного хуже и опаснее чем в «доме Облонских». Революции в стране следуют одна за другой, худо в особенности для недоучившихся юнкеров, вывезенных на их юношеское счастье в Тифлис, а потом с началом наступления Красной Армии на Закавказскую республику, распущенных командованием с надеждой на собственную удачу юношей. Об этом времени отец рассказывал скупо, зато аккуратно сохраненные им многочисленные справки, трудовые книжки, пропуска и членские профсоюзные билеты позволяют почти (подчеркиваю- «почти») проследить какие профессии он освоил на пути целенаправленного движения к городу Петрограду. Этот путь занял пять лет, познакомив его и с бытом санитарных поездов, и со случайной преподавательской работой, и с симпатизирующими юноше машинистами паровозов, и с разнокалиберными местными властями. Машинисты паровозов- порода особая, независимая, почитаемая в любые времена любой властью. Это была элита специалистов, вызывавшая общее почтительное уважение во всех классах общества. Управлять огнедышащим громогласным опасным средством доверялось только профессионалам. Добрые знакомства с хорошими людьми научили отца всю жизнь поддерживать настоящие добрые дружеские связи. Они послужили ему опорой и в первый год возвращения в Петроград, где его сердечно встретили в семье машиниста Ерофеева (сын которого стал после Отечественной войны атташе по культуре во Франции, а внук известным современным писателем, мелькающим изредка на серьезном ТВ экране). Подозреваю, что и первые месяцы после моего рождения я провёл вместе с мамой в их квартире. До войны отец регулярно бывал у Ерофеевых в гостях вместе со мной, позже поручив и мне навестить жену машиниста в Москве в 1947 году. С единственным сыном машиниста- тогда студентом филфака ленинградского Университета я виделся всего один раз в 1938 перед его неожиданным отъездом в Москву для полного изменения профиля своего дальнейшего образования с филологического на дипломатический. Молодые, весёлые однокурсники целой группой приехали к нам на дачу, шумно играли в незнакомый мне волейбол, а я обмирал от счастья, что был ими замечен и принят в команду.
Все ближе и ближе интригующее меня время будущей встречи моих родителей.
Вот он, Петроград. За плечами отца трудный жизненный опыт выживания в новых условиях со старанием соблюсти христианские моральные принципы, желание и жёсткая необходимость получения твердой профессии, перенесенная операция после вспышки туберкулеза, 27 прожитых лет и, похоже, наконец- то Университет. Наверное, с такими или близкими к ним мыслями начинался для отца 1923 год.
Все ближе и ближе интригующее меня время будущей встречи моих родителей.
Вот он, Петроград. За плечами отца трудный жизненный опыт выживания в новых условиях со старанием соблюсти христианские моральные принципы, желание и жёсткая необходимость получения твердой профессии, перенесенная операция после вспышки туберкулеза, 27 прожитых лет и, похоже, наконец- то Университет. Наверное, с такими или близкими к ним мыслями начинался для отца 1923 год.
Среди прошедших после ухода из Университета лет едва ли было время для изучения теории права, но жесткой правовой практики было с избытком. Передо мной лежит документ: «Свидетельство Ленинградского Госуниверситета» за подписями: ректора, декана факультета советского права и секретаря президиума совета факультета о том, что «поступивший в 1923 году Александр Алексеевич Верещагин за время его пребывания студентом Университета к 25 ноября 1926 года выполнил все требования учебного плана и сдал все необходимые зачеты для завершения юридического образования».
Итак, всего 10 лет для достижения цели, поставленной в семнадцать, но цели. теперь воспринимаемой по- другому: чтобы твердо стоять на ногах, иметь законное право создать и обеспечить семью. А дело, похоже, стремительно шло к тому: уже состоялось и успешно продолжалось знакомство с Варечкой Евсеевой- молодым врачом городской больницы, высокой, стройной, рыжеволосой волжанкой, смело смотрящей в будущее, как и у него не подкрепленное, но не обремененное родительским наследством.
Родина мамы (г. Самара)
Варвара Александровна Евсеева, в кругу подруг и близких любовно называемая Варечкой, родилась и выросла в собственном доме Самарского купца Александра Ивановича Евсеева, стоявшем на берегу реки Самарки вблизи её впадения в Волгу.
Семья, как водилось по тем временам, большая: двенадцать своих и трое приёмных детей. Из большой семьи мне удалось близко узнать только её сестер: старшую Олю, младших: Веру, Любу, Катю и приёмного брата Алёшу.
Бабушку смутно помню по её приезду в Ленинград, когда мне было года два- три, расскажу о них позже. Ни один из её родных шести братьев не пережил первой мировой и гражданской войн. Дед всем дочерям дал гимназическое образование, старшей Оле даже дополнительно музыкальное. Помню ее игру на пианино в нашей квартире в 1954, когда она вернулась из ссыльного лагерного небытия. Хорошо помню этот приезд. (До этого мы с мамой только однажды были у тети Оли году в 35-ом под Лодейным Полем, где её муж- инженер руководил строительством шлюза на Беломорканале.) Закончилась война, скончался, наконец, наш вождь и учитель, и три сестры: Оля, Варя, Катя вновь вместе, впервые вместе почти через 20 лет, ну. прямо по Антону Павловичу.
В семье Евсеевых строго придерживались обязательных православных правил: молитв утром, перед едой и сном, беспрекословному подчинению старшим, соблюдению традиций, но ветер перемен уже проник в атмосферу купеческой семьи вместе с гимназическим образованием и обожаемыми Варей книгами. Летнее время Варя проводила на даче родителей недалеко от Самары. Урожай яблоневого сада осенью ежегодно отдавали в наём каким то непонятным «молоканам», что по детским моим представлениям превращало мамин сад в гигантские дебри. Довольно большой сад дачных хозяев в Холуховичах мы с соседскими мальчишками обдирали дочиста сами. Других детских маминых впечатлений память не сохранила, как не сохранила в нашем доме ни одной её полной семейной фотографии. Все дочери деда отличались завидной независимостью в принятии решений, как строить свою жизнь, хоть бы это и грозило им лишением материальной поддержки и уж точно приданого. Отказ Варечки от выполнения воли отца, пожелавшего выдать ее за родственника- вдовца с тремя детьми, и наперекор ему поступившей в медицинский институт против его воли, привёл к отлучению ее от дома. Вот такой характер. Шел уже 1917-ый год. Работа санитаркой в госпитале давала ей некоторые средства, но оставляла мало времени для учёбы и сна, думаю, бабушка наверняка скрытно поддерживала строптивую Варечку в тайне от мужа, но об этом я могу лишь догадываться по намёкам маминых сестёр. В отличие от моего отца мама не хранила никаких бумаг, по которым можно проследить её дорогу в Петроград- Ленинград.
Есть сохраненная фотография с надписью: «третий курс, 21-ый год». Есть фотография группы врачей после окончания курсов усовершенствования в 25- 26-ом году в Ленинграде, была и пропала в период блокады брошюра с дарственной надписью от 25-ого года её автора- врача Тайца, получившего известность среди мамаш Питерских детей в предвоенные 30-е.