Сказав, странный старик коснулся всех частей картины: здесь два взмаха кисти, там один, но показалось, что можно говорить о новой живописи, имея в виду новое освещение.
Он работал с таким страстным пылом, что пот лежал на его строгом лбу; он шел такими быстрыми, такими нетерпеливыми маленькими движениями и так порывисто, что юному Пуссену казалось, словно в членах старика находилось странное демоническое существо, против человеческой воли фантастически двигающее руками. Сверхъестественный свет глаз, судорожные движения сообщали этой мысли подобие истины, которая должна воздействовать на юное воображение. Старик проговорил: «Так, так, так! Вот это масло, молодой человек! Видишь, мои маленькие мазки порыжили твой ледяной отттенок! Итак, приступим. Пам! Пам! Пам! сказал он, разогревая детали, где отметил неточности жизни, исчезающие под несколькими слоями цвета разного темперамента и улучшил использование оттенков, которые выражали египетскую пылкость. Видишь, малыш, ничего, кроме последнего взмаха кисти, который только и идет в счет. Порбю сделал сотню мазков, я лишь один. Никто из нас не чувствует признательности к тому, что внизу. Хорошо усвой это!»
Наконец этот демон остановился, повернулся к Порбю и Пуссену, молчавшим в восхищении, и сказал им:
Это еще не стоит моей Belle-Noiseuse8, однако мы можем поставить свое имя под подобной работой. Да, я ее подпишу, присоединил он, поднявшись, чтобы взять лупу, в которую собирался посмотреть на картину. Теперь пойдем завтракать, сказал он. Последуем в мою комнату. У меня есть копченая ветчина и хорошее вино. Хе! Хе! Несмотря на недобрые времена, мы беседуем о живописи! Мы сильны. Вот юноша, добавил он, ударив по плечу Николя Пуссена, который имеет легкость.
Заметив затем ничтожное пальто нормандца, он вынул из-за пояса кожаный кошелек, покопался в нем, достал два золотых и протянул ему:
Я покупаю твой рисунок, сказал он.
Возьми, сказал Порбю Пуссену, видя, что тот покраснел и вздрогнул от стыда, потому что молодой художник обладал гордостью бедняка. Возьми, он богаче двух королей!
Все трое покинули мастерскую и направились, размышлять об искусстве в прекрасный деревянный дом, расположенный рядом с мостом Сен-Мишель, чьи орнаменты, молоток, обрамление рам, арабески околдовали Пуссена. Подающий надежды художник оказался вдруг в низкой зале, перед хорошим камином, рядом со столом, заполненным аппетитными кушаньями, и невиданное счастье охватило его в компании двух доброжелательных великих художников.
Молодой человек, сказал Порбю юноше, изумленно глядящему на картину, не слишком смотрите на этот холст, иначе вы придете в отчаяние.
Это был Адам, которого выполнил Мабюс, чтобы выйти из тюрьмы, где так долго удерживали его кредиторы. Эта фигура обеспечивала впечатление такой полной власти реальности, что Николя Пуссен начал в этот момент понимать истинный смысл смущающих слов, сказанных стариком. Тот видел, что воздух написан удовлетворительно, но смотрел без энтузиазма и словно бы говорил: «Я сделал бы лучше!»
Это из жизни, сказал старик. Мой бедный учитель поразителен, но в центре полотна немного отсутствует правда жизни. Человек очень живой, он сам поднимается и приближается к нам. Но воздух, небо, ветер, которым мы дышим, видим и чувствуем, не таковы. И потом, нет еще там человека! Или в единственном человеке, который только что вышел из рук Божьих, должно быть еще что-то божественное, но оно отсутствует. Мабюс сам с досадой сказал об этом, когда не был пьян.
Пуссен смотрел на Порбю и на старика попеременно, с беспокойным любопытством. Он приблизился к старику, словно для того чтобы спросить имя владельца; но художник, желая сохранить тайну, приложил палец к губам; и молодой человек с живым интересом смотрел в молчании, надеясь, что рано или поздно по какому-то слову он сможет угадать имя того, чьи богатство и таланты были достаточно удостоверены тем уважением, которое оказывал ему Порбю и нагроможденными диковинами этой залы.
Пуссен, увидев в темной дубовой полировке великолепный портрет женщины, воскликнул:
Какой хороший Джорджоне9!
Нет, ответил старик, вы видите мою первую мазню.
Ты бог, я у бога живописи, наивно сказал Пуссен.
Старик улыбнулся, как человек, давно знакомый с этой похвалой.
Пуссен, увидев в темной дубовой полировке великолепный портрет женщины, воскликнул:
Какой хороший Джорджоне9!
Нет, ответил старик, вы видите мою первую мазню.
Ты бог, я у бога живописи, наивно сказал Пуссен.
Старик улыбнулся, как человек, давно знакомый с этой похвалой.
Мэтр Френофер10! сказал Порбю, не можете ли вы откупорить немного вашего хорошего рейнского вина для меня?
Две, ответил старик. Одну, чтобы оплатить удовольствие, что я нынешним утром увидел твою прекрасную грешницу, другую в качестве дружеского презента.
Ах, если бы я теперь не так страдал, проговорил Порбю, и если бы вы пожелали показать мне вашу Belle-Noiseuse11, я мог бы создать что-то по-настоящему высокое, широкое и глубокое, где фигуры были бы в натуральную величину.
Поднимите мое произведение, воскликнул взволнованный старец. Нет, нет, я еще должен его доработать. Вчера, к вечеру, сказал он, я думал, что завершил ее. Эти глаза мне казались влажными, плоть живой. Косы волос шелохнулись. Она дышала! Хотя я нахожу средства, реализованные на этом полотне, плоскими по рельефу и полноте натуры, сегодняшним утром я понял мою ошибку. Ах! Чтобы прийти к славному результату, я основательно учился у великих колористов, анализировал и поднимал слой за слоем картины Тициана, короля света; как этот полновластный художник, я сделал эскиз моей фигуры в ясном тоне, мазками мягкими и насыщенными, так как тени не что иное, как случай, запомни это, малыш. Потом я вернулся к моей работе и средствами полутеней и глазури, в которых более и более уменьшал прозрачность, вернул тени несколько контрастнее, почти до черных и углубленных, так как тени художника имеют другую природу, чем их ясные оттенки; это дерево, медь, все, что вы хотите, кроме плоти в тени. Мы чувствуем, что, если бы фигуры изменили позицию, темные места не промылись бы и не стали бы ярче. Я избег этой ошибки, где многие из самых блистательных провалились, и у меня белизна обнаруживается под непрозрачной, наиболее устойчивой тенью! Как невежественная толпа, которая представляет, что рисует правильно, потому что тщательно соответствуют удаленным чертам, я не отмечал бездушно внутреннего края моей фигуры и не пытался следовать почти мельчайшим анатомическим деталям, так как человеческое тело не заканчивается линиями. В то время как скульптуры могут больше приблизиться к истине. Природа предусматривает продолжение круга, в котором она соединяется сама с собой. Строго говоря, рисунок не существует. Не смейтесь, молодой человек! Хотя особенными кажутся мои слова, когда-нибудь вы поймете, что этому причиной. Линия это средство, с помощью которого человек возвращает световые впечатления объектам, но это не линия в природе, где всего в изобилии: это моделирование того, что мы рисуем, отсоединяя вещи от той среды, в которой они находятся; распределение света дает внешний вид фигур. Также я не останавливаюсь на чертах, я отвечаю за контуры облака белых полутонов и тепло; нельзя поместить палец точно на то место, где контуры встречаются с глубиной. Вблизи эта работа кажется легковесной и неточной, но с двух шагов все укрепляется, останавливается и отделяется; тело поворачивается, формы становятся выпуклыми; мы чувствуем вокруг циркуляцию воздуха. Однако я еще не удовлетворен, я в сомнениях. Может быть, лучше нужно не рисовать одним прыжком и схватить фигуру посередине, обращая внимание на более ясные выступы, чтобы затем перейти к более темным деталям. Разве не это совершает солнце, этот удивительный художник мироздания. О! природа! природа! Кто и когда не удивлялся твоему бегу! Держитесь! Наука, как и невежество, приносит отрицание. Я сомневаюсь в моем произведении!
Старик сделал паузу, потом проговорил:
Вот десять лет, молодой человек, что я работаю, и эти десять пробежавших лет надо было сражаться с природой? Мы пренебрегаем временем, которое использовал господин Пигмалион, чтобы сделать одну статую, умевшую ходить!