В принципе утверждающееся с 17 века кредо теории государства и права исходит из того, что «настоящая государственность» возникает на скрепе экономического единства, стягивающего географическое пространство в государственную территорию, на которой возникает «государственный этнос», в идеале «буржуазная нация» с т. т. т. признаков. Последние явно привнесённое из слишком калейдоскопической картины европейских социумов и только маскирует к реальности теоретический стержень «экономического единства» главным признаком которого является «единый национальный рынок», именно он и создаёт Государство на все времена, в теоретическом обобщении идеала Вне людей (как, впрочем, и Вне народов). При этом все «малорыночные» образования как бы автоматически отбрасываются в ранг «недоразвитых», «переходных», «случайных», «тупиковых», «паразитических» А вся «неэкономическая история» великих империй Средиземноморья и Передней Азии уподобляется в историософском смысле только постаменту к Крошке-Афинам, эфемерный срок существования которых в качестве государственности 1 ранга угнездился в 50-летний период Кимона Перикла, но по логике «догмы экономизма» заслонивших и прежде бывшие Ассирию и Персию, и грядущие Македонию, Парфию и Рим; три из которых заявлены носителями «азиатского способа производства», как-то стыдливо уклоняясь от признания, что и Эллинизм и Рим в большей части его потребители правда, ищут его уже 150 лет, от Энгельса до Семёнова, и никак не могут найти Как и «честно экономически» признать, что коли Афины и Рим питались египетским хлебом, то сам способ как-то «экономически выше».
Это приобретает прямо-таки шизофренический характер, когда из двуполья или трёхполья выводят содержание феодализма, а 300-летнее противостояние Парфии и Рима усматривают в колебаниях цен на китайский шёлк для римского нобилитета. Марксизм, эта высшая утончённо интеллектуальная форма экономизма, собственно перерастающая его рамки, через диалектику раскрывающая богатство его содержания для социально-политического и культурологического, становится странно-непоследовательным в этом пункте превращения реалий экономического базиса в социальную одухотворённость. Многократно отстраняясь, восставая против поползновений своих эпигонов протащить закономерности желудочного тракта на человеческое бытиё: «если они марксисты, то я не марксист (Маркс)», «умный идеалист ближе к марксизму глупого материалиста (Ленин)», признавая суверенную значимость экономического, политического и идеологического например в рамках классовой борьбы, даже начиная прозревать их онтологическую инаковость в теории революционной ситуации, учении о восстании как науке и искусстве они не совершают в теории закономерный переход к общему положению о суверенности и конкурентности этих факторов в рамках исторического, т.е. множественности путей становления самого исторического.
Так как исторический генезис конкретной государственности лежит всецело в рамках социально-политического, то в первом приближении к нему следует обозреть в общем плане саму область политического, полагая последнюю классически-возвышенным управлением/познанием социальных процессов в отличие от современной рекламно-маркетинговой ПОЛИТОЛОГИИ, такого же суррогата политики, каким является современная ЭКОНОМИКА, практическое руководство по выжиманию прибыли (презираемая Аристотелем ХРЕМАТИСТИКА), в отношении эффективного хозяйствования. Естественник А. Эйнштейн признавал: «вероятно, наука политика значительно сложнее науки физики»; что со стороны философии подтверждает и Ф. Риккерт, указывая в своей классификации наук принципиальное отличие науки о политике истории как индивидуализирующей от всех прочих генерализирующих но это лишь переложение на университетский жаргон высказывания О. Бисмарка: «мы немцы постоянно ошибаемся, полагая, что политика это наука, в то время как она искусство».
Но в рамках этого представления фактором политического становится очень многое, в частности, идеология, вполне признаваемая марксизмом: «идеи становятся материальной силой, как только они овладевают массами», как и вообще идеализмом; но и сверх того иные факторы, по смежностью с искусством прежде обходимые прямым сциентистским исследованием: этнопсихологическое, субъективно-интуитивное Оставим пока их рассмотрение по причине достаточности основного вывода для наших целей.
Рассматривая в целом генезис Древнерусской государственности, можно определённо утверждать, что уже факт ОТСУТСТВИЯ ЭКОНОМИЧЕСКОГО ЕДИНСТВА охватываемых ею территорий на всём протяжении её политической истории, в последний раз зафиксированный В. Лениным в 1918 году, подтверждённый для периода до 1882 года И. Ковальченко в работах 1970-1980-х гг., как и установленный факт оформления 6 центров ценообразования в РФ в 19902000 гг. прямо свидетельствуют о ЗНАЧИТЕЛЬНО БОЛЬШЕМ ВЕСЕ ПОЛИТИЧЕСКИХ, Т. Е. ОБЪЕКТИВНО-ДУХОВНЫХ И СУБЪЕКТИВНО-ИНТУИТИВНЫХ ФАКТОРОВ В ЕЁ ГЕНЕЗИСЕ, нежели общепринятые оценки; что уже отчасти признаётся, например в констатации факта оформления Старомосковского Абсолютизма ранее начала формирования национального рынка в 17 веке, т. е. НЕ НА ЭКОНОМИЧЕСКОЙ ОСНОВЕ. Впрочем, это установлено и в отношении Испанской монархии 16 века.
Но если шагнуть на вершок дальше констатации совпадения видимых итогов, то аналогия повисает в пустоте. Испанский абсолютизм вырастал из религиозно-конфессиональной идеи христианского единства, обратившейся в социальную практику; завязавшую вокруг Кастилии и завоёванный Юг, и этноэкономических чужаков Каталонию, Астурию полностью провалившийся в отношении Португалии и тем более Европы; если второе было вполне закономерно, то первое странно, нелогично, нехорошо плохо для обеих сторон: Пиренеи как бы зависли на одной ноге, что многократно отдавалось в их истории Но ни Две Руси, ни Российская Империя никогда не были охвачены той или иной общностью, заявляемой в разные периоды как основания государственной соборности не нахватанным конгломератом; никогда не являли не только экономического, но и этнического и религиозного единства, и лишь в Большой России СССР начало оформляться идеологическое притяжение к социальному идеалу на всеобщей основе.
Т.о. в достопамятной формуле «Православие, Самодержавие, Народность» два крылышка отсутствуют на всём пространстве истории отечественной государственности; и во внешнем обозрении она отличается от Империи Карла 5 только в одном смысле по неизъяснимой причине возрождается после каждого крушения, станет ли это в 1612 или в 1920 году; и не осколком, подобным Австрии без Империи, Испании без Америк, а всё тем же Евразийским Великодержавием тем, чем любуются Хан-Гирей-Гаспринский, кн. Н. Трубецкой, Г. Вернадский; бесится З. Бжезинский и Объединённая Европа; верещат полячишки, печеринщина, сахаровщина, солженицынщина; грызут щелястые тараканы: тверские Петрики, пермские Андреевы, сифилисбургские Салье Имя им Легион.
Но сверх простой констатации различения только политической составляющей в отечественной государственности, к которой по отсутствии других видимостей и приходится обращаться, можно заметить, что сама субконтинентальная государственность, выразительно одинокая, как-то особо камертонна именно к политической области, возвышается или падает с Грозным Иоанном или Борькой Годуновым, Петром Великим или Мишкой Горбачёвым, мямлит и тянется с Александром 2 и Владимиром Путиным; странно прихотлива в отношении того, что оправдалось в практике других социумов и оставляет Россию безучастной, как очевидный провал «министериальных нововведений» 180211 гг.,«Великих Реформ» 1861 года, или «Оттепели» 1956. Т.е. являет собой организм совершенно особый.
При этом можно заметить на примере восторжествовавшего Старомосковского и Имперского Евразийского Великодержавия, что внешнеполитический компонент является задающим всем остальным, он открывает процессы модернизации прочих, или удерживает их в статическом состоянии, является главным измерителем государственной состоятельности. Внешнеполитические провалы запускают машину дворцовых переворотов или уличных революций, их отсутствие их гасит общество вполне мирится с непопулярной Анной Иоанновной, успешной в Польше и Турции; оставляет декабристов наедине с Николаем 1; и приговаривает Александра 2 и Николая 2 за Берлинский конгресс и Цусиму. Внешнеполитический успех облекает ореолом великости: Пётр 1,Екатерина 2, при этом в особом смысле отечественный эпос усматривает в монархах носителей не военных, а ГОСУДАРСТВЕННЫХ НАЧАЛ, и это восходит к былинной традиции Киевской Руси, безусловное отделение Княжого Государственного от Богатырского Военного, и не только в идеологии в эпизоде столкновения кн. Мстислава Удалова и вуя Олексы Ростовского в Липецкой битве, не пленившего, а прогнавшего враждебного князя «не в своё дело не входи», что совершенно отлично от Западных и Восточных традиций Ричарда Львиное Сердце и Гэсэр-хана.