Марина Цветаева: «Дух мой вожатый»
Елена Лаврова
© Елена Лаврова, 2018
ЕЛЕНА ЛАВРОВА
М. ЦВЕТАЕВА: «ДУХ МОЙ ВОЖАТЫЙ»
Горловка 2007
Содержание
Вместо предисловия
I. «Искусство третий мир»
1. «Угол падения не равен углу отражения»
2. «Есть, о да, иные дети тайны»
3. «Всё миф»
4. «Красота внешнее мерило»
5. «Танец инстинкт»
6. «Не чту Театра, не тянусь к Театру»
7. «Домики с знаком породы»
8. «Вся статуя в себя включена»
9. «Изобразительные искусства грубы»
10. «Эти музыкальные ямы следы материнских морей»
11. «Я своё ремесло не променяю ни на какое другое»
12. «Орфей никогда не может умереть»
13. «Недрёманное око высшей совести»
II. «Поэт никогда не атеист»
1. От «кори атеизма» к многобожию, от многобожия к Богу»
2. «Какая тяжесть Ветхий Завет! И какое освобождение Новый!»
3. «Учение Р. Штейнера религия аптекарей»
4. «Господи, дай! так начиналась каждая моя вещь»
5. «Жизнь не жизнь есть, смерть не смерть есть»
6. Вопросы без ответов
III. «Политика мерзость, которой я никогда не подчинюсь»
1. «Революцию создал Чёрт»
2. «Я слишком любила белых»
3. «Всё моё политическое кредо в этом одном слове: frondeuse»
4.«В воспитании, в жизнеустройстве, в жизненном темпе всё врозь»
5. «Белый поход, ты нашёо своего летописца»
6. «Новой жизнью заболели, коростой этой»
IV. «Каждый стих дитя любви»
1. «В любви пол и возраст не при чём»
2. «Любовь колодец рода и пола»
3. «Пол это то, что должно быть переборото»
4. «Я вообще существо»
5. «Мой случай не в счёт»
6. «Ранний брак катастрофа»
Зключение
Вместо предисловия
Писать о Марине Цветаевой и легко, и трудно. Легко, потому что она раскрыла себя с максимальной полнотой в своём творчестве, в дневниковых записях и письмах. Трудно, потому что последний период жизни великого поэта после возвращения из эмиграции максимально скрыт от постороннего взгляда. Причины понятны. Это был период с 1939 по 1941 год, и нужна была максимальная осторожность, которая, впрочем, не помогла.
Трудность ещё и в том, что вокруг имени Цветаевой сложился негласный заговор. Говорить и писать о ней и её семье, можно было только то, что считалось правильным определённой группой людей. Эту правильность определила её дочь А. С. Эфрон. Так, к примеру, сложилась легенда о неувядаемой любви Цветаевой и С. Эфрона, легенда о положительном образе Эфрона, легенда об отношении Цветаевой к революции, и ряд других легенд весьма далёких от действительности. Напомню, что легенда, в отличие от мифа, есть выдумка, то есть ложь. Вот такими легендами наполнено цветаеведение.
Единственный биограф В. Швейцер призналась впоследствии, что была неправа, считая, что Цветаева относилась положительно к революции: «доказать, что М. Цветаева приняла или хотя бы примирилась с советским строем, невозможно. В обход этого существует формула: М. Цветаева революцию не поняла и поэтому не приняла. Горько и грустно признаться, что и сама я так писала и что ещё горше думала. Но, вчитываясь в М. Цветаеву, стараясь проникнуть в логику её мыслей, чувств, поступков в самую логику её жизни, убеждаешься: М. Цветаева сущность революции поняла и потому принять революцию не смогла». К сожалению, это единичный случай пересмотра ошибочных представлений о Цветаевой. Другие биографы осторожно обходили молчанием этот вопрос. Все биографы давали в своих книгах только внешнюю канву жизни поэта, приправленную неглубоким анализом некоторых стихотворений.
Творчество Марины Цветаевой это огромный и просторный мир с высокоразвитой цивилизацией. Сама Цветаева демиург этого мира. И Цветаева и созданный ею мир требуют всестороннего и глубокого изучения.
Всё это побудило меня написать другую глубинную биографию Цветаевой, где акценты поставлены не на внешней фактографии, а на внутренней сущности личности великого русского поэта.
Насколько мне это удалось судить читателю.
«Искусство третий мир»
1. «Угол падения не равен углу отражения»
Поскольку Марина Цветаева есть демиург собственного высокоразвитого мира, нам, прежде всего, хотелось бы знать, каковы её представления об искусстве и литературе, потому, что именно они помогали ей создавать собственную цивилизацию, именуемую художественный мир Цветаевой.
Аристотель называет задачей искусства подражание, т.е. способ познания природы. Они первым начал искать в искусстве пользу. Боэций замечает, что искусство не имело бы цены, если бы всё совершалось по необходимости. Это замечание Боэция долгое время оставалось без внимания. Идея подражания в искусстве держалась довольно-таки долго, несмотря даже на то, что И. Кант объявил, что гения следует полностью противополагать духу подражания. Г. В. Ф. Гегель назвал принцип подражания природе ходячим представлением и раскритиковал его, указывая, что подражание природе в искусстве есть дело излишнее, так как природа и так уже существует. Кроме того, искусство, подражающее природе, всё равно отстаёт от неё, «уподобляется червяку, который хочет поспеть за слоном». По Г. В. Ф. Гегелю принцип подражания природе носит формальный характер и поэтому, когда искусство превращает его в цель, в нём совершенно исчезает само объективно прекрасное. К ходячим представлениям в искусстве Г. В. Ф. Гегель относит также волнение души, будто бы целью искусства является пробуждение в людях всевозможных страстей, склонностей и чувств, будто бы искусство должно доставить человеку и созерцанию наслаждение. Сущность этого представления сводится либо к пользе, либо к эстетству. Искусство при таком подходе к нему является как бы пустой формой для любого содержания и материала. Среди ходячих представлений об искусстве Г. В. Ф. Гегель называет также: смягчение нравов, очищение страстей, назидание. Все эти представления сводятся к поиску пользы в искусстве. К сожалению, ходячие представления об искусстве оказались весьма живучи. В XX веке борьбу с ними пришлось вести М. Цветаевой. Высшей субстанциальной целью искусства Г. В. Ф. Гегель считает раскрытие истины в чувственной форме. Конечную цель, заключает Гегель, искусство имеет в самом себе, в этом изображении и раскрытии. И. Тэн так же скептически, как и Г. В. Ф. Гегель, относится к идее подражания искусства природе. Он ехидно замечает, что если верно, что буквальное подражание есть конечная цель искусства, то лучшей трагедией, драмой и комедией будут стенографические отчёты об уголовных процессах. После Г. В. Ф. Гегеля новое понимание целей искусства дали Вл. Соловьёв и Н. Бердяев. Вл. Соловьёв указывал на то, что духовный свет абсолютного идеала, преломлённый воображением художника, озаряет тёмную человеческую действительность, но нисколько не изменяет её сущности. Красота в природе распределена неравномерно, например, для растений красота есть достигнутая цель, ибо в растении воплощено небесное начало. Красота для животных не есть достигнутая цель, ибо основа тела животного безобразна и это побуждает космического творца прикрывать и приукрашивать её. Красоты нет и в мёртвой материи, ибо ею не овладели свет и жизнь. Таким образом, по Вл. Соловьёву, человек производит новую прекрасную действительность, т.е. искусство, которого нет в природе, и которое выше природы. Искусство призвано преображать действительность, и в этом его назначение и смысл. Есть, между тем, мнение, что иерархическое противопоставление природы и искусства неправомерно. Мнение это принадлежит В. Ф. Одоевскому, который полагал, что искусство не может подражать природе. В. Ф. Одоевский соглашался скорее с тем, что природа должна подражать искусству, но, в конце концов, приходит к тому, что, ни одно мнение не верно. В. Ф. Одоевский уверен, что, подражая природе или описывая её, художник будет описывать раздроблённые члены, или лишь занавеску, а не то, что составляет главное свойство природы целость, полноту. Такая целость может быть лишь в искусстве, когда люди на него смотрят, как на особенный мир, имеющий свои особенные свойства и законы, а законы эти совершенно противоположны природе.
Вл. Соловёв указывал на то, что, связь, существующая между природой и искусством, гораздо глубже, чем это принято воображать, она состоит не в повторении, а в продолжении божественного дела, которое начато природой. Искусство, по Соловьёву, есть дело пророческое: «существующее ныне искусство, в величайших своих произведениях, схватывая проблески вечной красоты в нашей текучей действительности и продолжая их далее, предваряют, дают, предощущают нездешнюю, грядущую для нас действительность и служит, таким образом, переходом и связующим звеном между красотой природы и красотой будущей жизни. Понимаемое таким образом искусство перестаёт быть пустой забавой и становится делом важным. <> в смысле вдохновенного пророчества». Цель искусства, по Вл. Соловьёву, в преосуществлении жизни, искусство должно воплотить абсолютный идеал красоты не в одном только воображении, а на самом деле, оно должно преосуществить нашу действительность. Весьма похожие мысли высказывал Н. Бердяев, объявивший искусство мостом к иному творчеству. Творчество в этом мире Н. Бердяев называет лишь намёком на подлинное творчество. Этот мир не космичен, уродлив, поэтому всякий творческий, художественный акт есть частичное преображение жизни. Но творчество заранее обречено на неудачу, ибо творится не реальное, но идеальное, достигается не познание, а символы познания. Поэтому целью искусства Н. Бердяев объявляет теургию, творчество нового бытия. Должно ли искусство, по Н. Бердяеву, отражать природу? Ни в коем случае, вот ответ Н. Бердяева. Если падший мир лежит во зле, то искусство, отражающее этот мир, есть падшее искусство. Поэтому реализм в искусстве Н. Бердяев называет крайней формой приспособления к миру сему, и поэтому реализм есть наименее творческая форма искусства. Программа реалистического искусства всегда есть его падение, его унижение, послушание творческому бессилию, уверен Н. Бердяев. Он называет искусство прибавлением к миру действительности того, что ещё не существовало. Подобно Вл. Соловьёву, Н. Бердяев смотрит на искусство, как на частичное преображение жизни. Лучше всего для этого подходит символ, который соединяет этот мир с миром иным. Искусство, уверен Н. Бердяев, всегда учит тому, что всё преходящее есть символ иного, непреходящего бытия, а символ есть мост, переброшены из творческого акта к сокровенной последней реальности. То же самое утверждает Г.-Г. Гадамер. Он говорит, что онтологическая функция искусства состоит в том, чтобы перебросить мост через пропасть, разделяющую реальное и идеальное. Свои взгляды на идею подражания искусства природе М. Цветаева выразила в двух очерках: «Искусство при свете совести» и «Наталья Гончарова». М. Цветаева стоит на тех же позициях, что и Вл. Соловьёв, Н. Бердяев и Г.-Г. Гадамер. В статье «Искусство при свете совести» она рассматривает природу и искусство, как единое целое. М. Цветаева предполагает, что искусство есть ответвление природы. Разумеется, не в прямом смысле, а в том смысле, что искусство рождается и творится через человека, который есть существо природное, и, следовательно, искусство есть одна из форм творчества природы. Искусство и природа живут каждый по своим собственным законам. Поэтому идея подражания искусства природе не имеет под собою каких-либо прочных оснований. М. Цветаева никогда не поддерживала идею, утверждающую, что искусство должно подражать природе. Здесь она ближе всего к В. Ф. Одоевскому, готовому признать, что природа должна подражать искусству. В этом высказывание присутствует совпадение мыслей М. Цветаевой с мыслями Вл. Соловьёва о том, что искусство, может быть, продолжение дела природы. Искусство есть та же природа по признаку бытия. Оно, как и природа, есть. М. Цветаева задаётся вопросом, в чём же тогда отличие художественного произведения от произведения природы, поэмы от дерева, например. И сама же отвечает на этот вопрос ни в чём. Отличия никакого нет, потому что и то, и другое есть произведение труда и чуда. Оно есмь, говорит М. Цветаева («Искусство при свете совести»). Вопрос подражания искусства природе М. Цветаева решает в духе Н. Бердяева. С её точки зрения подражание есть разрушение, уничтожение вещи. Подражающий художник подобен ребёнку, разрушающему игрушку, чтобы посмотреть, как она сделана. В таком случае художник крадёт тайну вещи, тайну её жизни, а затем восстанавливает всё, кроме жизни («Наталья Гончарова»). Отражать, значит, повторять. Если природа есть, то отражение её в искусстве теряет свою высшую цель, ибо бессмысленно повторять то, что уже существует. Повторить, значит, по мнению М. Цветаевой, исказить до жуткой и мёртвой неузнаваемости. Отражение природы в искусстве настолько беднее самой природы, что и о повторении говорить сложно, ибо повторяется только немногое, что доступно данному виду искусства. Что способна отразить в природе живопись? Можно в живописи передать синеву моря, но где же соль? вопрошает М. Цветаева. Где шум моря? Где, наконец, его волнение, его глубины, словом, его ежесекундно изменяющаяся жизнь? Нельзя требовать с живописца, поэта, композитора, как с Бога. Художник-творец не в силах передать недробимое, то, что делает море морем и ничем другим. Ибо море не есть сумма качеств: соль, цвет, шум и прочее. Можно подражать частному, единичному, внешнему, вещественному, но сущности подражать нельзя, заключает М. Цветаева, ибо сущность неподражаема. Природе невозможно подражать ещё и потому, что она сама есть производное от Бога-творца. Божественное может существовать без Бога, т.е. автономно, будучи раз-навсегда созданным и запущенным существовать по законам, данным им. Бог не может существовать без божественного, ибо божественное есть его выдыхание (т.е. творение), которое он, раз создав, остановить не волен. Природа, создавая, находится в плену своих собственных, раз-навсегда заданных задач. Возобновление в природе, говорит М. Цветаева, есть бесконечное варьирование единой темы («Наталья Гончарова»). Однако, возобновляя, природа не повторяется. Возобновление в природе это создание такого же, но не того же самого; подобного, но не тождественного; нового, но не старого; создание, но не повторение. Повторяет только машина, механизм. Возобновление в природе есть бесконечное варьирование единой темы. Таким образом, в природе нет повторения: оно вне природы, и, значит, вне творчества. («Поэты с историей и поэты без истории») Как детерминирован порядок вещей в природе, так детерминирована и её созидательная деятельность. Сегодня мы бы сказали, что природа запрограммирована. Но задача природы обратная творческой задаче.