У Чехова же от «лишних людей» остались болезнь, серость, безысходность. «Чеховский интеллигент» это ведь то, чего боялся Константин Леонтьев. Это «средний европеец, как идеал и орудие всемирного разрушения». Это «вторичное смесительное упрощение» или «упростительное смешение». Это унылое и беспросветное существование
Но эпоха подлинного имперсонализма настанет после 1917 г. Маяковский: «Единица! Кому она нужна?! Голос единицы / Тоньше писка / Единица вздор / Единица ноль» и т.д. Единичность, индивидуальное отрицается во имя «Мы» не «Я», но «МЫ». Схожее мы обнаруживаем у Замятина «ВСЕ» и «Я» это единое «МЫ», «МЫ» от Бога, а «Я» от диавола (другое дело, что Евгений Иванович сам так не думал, он «отражал» новую реальность). Ну и, конечно, Платонов («Котлован», «Чевенгур» и пр.). О нем точно сказал Бродский: «Платонов не был индивидуалистом, ровно наоборот: его сознание детерминировано массовостью и абсолютно имперсональным характером происходящего». Мир Платонова это «неодушевленная масса», без истории и времени, «фиктивный мир», «бытие в тупике» (а соединив Бродского с Дмитрием Галковским, одним из лучших отечественных писателей нашего времени, получим «бытие в бесконечном тупике»; не правда ли хорошая метафора для победившего в ходе Революции и строительства тоталитарной диктатуры имперсонализма?).
Все это было характерно и для многих других больших литераторов той эпохи: Блока («Скифы», «Двенадцать»), поздних Мандельштама и Цветаевой (имперсонализм Блока, скорее, мировоззренческий, а у этих двоих выражавшийся в новой поэтике), Хлебникова, раннего Заболоцкого. То, что процесс самоликвидации человека в первые четыре десятилетия ХХ в. зашел в литературе за все мыслимые пределы, доказывает поведение Пастернака (это не отменяет того, что мы о нем говорили). Он, с горечью и любовью (при этом немного сверху вниз) укорявший Маяковского за предательство поэзии, за то, что тот опустился до «трагедий ВСНХ» (т.е. упрекал за отречение от человека, личности в пользу обезличенности, «массовидности» одно из словечек Ленина), он, навзрыд рыдавший над телом друга и вроде бы понимавший гибельность такого пути, уже через год весело скажет: «Весь я рад сойти на нет / в революционной воле». Слава Богу, с ним этого не произошло. Но и ему не удалось избежать тенденции расчеловечения (правда, в том же 31-м дописан «Спекторский»).
* * *В чем же здесь дело? Что происходило с лучшими русскими людьми? За помощью и объяснениями обратимся к Семену Людвиговичу Франку (18771950), который все более и более выбирается из-за спин Бердяева, С. Булгакова и др. А его лицо все более и более становится лицом русской философии. Впрочем, еще много десятилетий назад крупнейший историк отечественной мысли и сам перворядный мыслитель В.В. Зеньковский назвал его «самым выдающимся русским философом вообще»13, а его «систему самым значительным и глубоким, что мы находим в развитии русской философии»14, «высшей точкой развития русской философии вообще»15.
Около 1925 г. (в эмиграции) Франк пишет две принципиально важные (и для нашей темы тоже) работы «Сущность и ведущие мотивы русской философии» и «Русское мировоззрение». Пишет по-немецки (это не ново: Чаадаев и В.С. Соловьев по-французски). И для немцев. С целью объяснить и объясниться. И с надеждой на понимание. Которое тогда русские люди на Западе нередко находили. К примеру, у высокоценимого Семеном Людвиговичем Макса Шелера.
Что же такое говорит в этих работах Франк? Вкратце: «Русским мыслителям совершенно чуждо представление о замкнутой на себе самой индивидуальной личностной сфере. Их основной мотив связь всех индивидуальных душ, всех Я так, что они выступают интегрированными частями сверхиндивидуального целого, образуя субстанциальное Мы. Как бы ни было велико влияние лейбницевской монадологии на отдельных русских мыслителей, все они отвергали учение о закрытости и изолированности монад. Вопреки Лейбницу они полагали, что монады не только взаимодействуют между собой, не только связаны с Богом и миром, но и обладают собственным бытием только в такой взаимной связи. Русскому мировоззрению свойственно древнее представление об органической структуре духовного мира, имевшееся в раннем христианстве и платонизме. Согласно этому взгляду, каждая личность является звеном живого целого, а разделенность личностей между собой только кажущаяся. Это напоминает листья на дереве, связь между которыми не является чисто внешней или случайной; вся их жизнь зависит от соков, полученных от ствола. Проникая во все листья сразу, эти соки внутренне связывают их между собой»16.
Что же такое говорит в этих работах Франк? Вкратце: «Русским мыслителям совершенно чуждо представление о замкнутой на себе самой индивидуальной личностной сфере. Их основной мотив связь всех индивидуальных душ, всех Я так, что они выступают интегрированными частями сверхиндивидуального целого, образуя субстанциальное Мы. Как бы ни было велико влияние лейбницевской монадологии на отдельных русских мыслителей, все они отвергали учение о закрытости и изолированности монад. Вопреки Лейбницу они полагали, что монады не только взаимодействуют между собой, не только связаны с Богом и миром, но и обладают собственным бытием только в такой взаимной связи. Русскому мировоззрению свойственно древнее представление об органической структуре духовного мира, имевшееся в раннем христианстве и платонизме. Согласно этому взгляду, каждая личность является звеном живого целого, а разделенность личностей между собой только кажущаяся. Это напоминает листья на дереве, связь между которыми не является чисто внешней или случайной; вся их жизнь зависит от соков, полученных от ствола. Проникая во все листья сразу, эти соки внутренне связывают их между собой»16.
Такой «сверхиндивидуальный», органицистический подход позволяет ему сделать заключение: «Русское рассмотрение человеческого духа в социальной и исторической философии выступило как религиозная этика коллективного человечества»17. Разумеется, этому «коллективному человечеству» противостоит «человечество индивидуальное». «Русская философия резко противоположна западноевропейской Западное мировоззрение исходит из Я; индивидуалистический персонализм соответствует его идеализму. Я, индивидуальное сознающее бытие или вообще составляет единственное и последнее основание всего прочего, или являет собой своевольную и самодовольную, на себе замкнутую и от всего остального независимую сущность. Я выступает единственной метафизической точкой жизни, единственным звеном, соединяющим жизнь и бытие; личность обладает последней реальностью только в глубине замкнутого на себе и непроницаемого для других Я»18.
Далее, отталкиваясь от «индивидуалистического персонализма» Запада, Франк весьма ярко обрисовывает «соборный персонализм» России, русскую социологию соборности. «Русское мировоззрение содержит в себе ярко выраженную философию МЫ или МЫ-философию. Для нее последнее основание жизни духа и его сущности образуется МЫ, а не Я. МЫ мыслится не как внешнее единство большинства Я, только потом приходящее к синтезу, а как первичное неразложимое единство, из лона которого только и вырастает Я и посредством которого это Я становится возможно. Я и ТЫ, мое сознание и сознание, чуждое мне, мне противостоящее и со мной связанное, оба они образуют интегрированные, неотделимые части первичного целого МЫ. И не только каждое Я, связанное и соотнесенное с МЫ, содержится в этом первичном целом. Можно утверждать, что в каждом Я внутренне содержится МЫ, потому что МЫ образует последний опорный пункт, глубочайший корень и внутренний носитель Я. Коротко говоря, МЫ является органическим целым, т.е. таким единством, в котором его части тесно с ним связаны, им пронизаны. МЫ полностью присутствует в своих частях, как их внутренняя жизнь и сущность. Но Я в его свободе и своеобразии этим не отрицается. Только своеобразие и свобода Я образованы такой связью с целым, жизненность Я создается сверхиндивидуальной целостностью человечества»19.
Вот и получается, что русский имперсонализм от Гоголя до Платонова имеет глубочайшие онтологические корни. Он не случаен, философски запечатлен Франком, а литературно нашей великой словесностью. В этом (и в этом тоже) и истоки и смысл Русской Революции.
Думаю, что решающую победу (слава Богу, «решающую» на время, на несколько лет) над «Я» «МЫ» одержали в «Климе Самгине». В этом смысле это главный роман ушедшего века. Как «Евгений Онегин» ему предшествовавшего. Недаром между ними сто лет. Вот в эту сотню все у нас и уложилось. И поразительно то, что между пунктом отправления и пунктом прибытия так много схожего. Онегин и Самгин, с определенной точки зрения, самые близкие в русской литературе персонажи. У них общая трагедия (судьба) им невыносимо бремя человека, бремя личности. И то и другое опыт гениального отчаяния, опыт невозможности быть. Прямо по Цветаевой: «Жизнь это место, где жить нельзя», или по Рильке: «Невозможность жизни и страдание». Анна Ахматова говорила о Кафке: «Это про меня».