Штольц звонко рассмеялся и исчез за дверью, оставив друга в опустевшей квартире. Когда, час спустя, Клаус не вернулся, Поль подумал, что, обналичив деньги, тот заглянул в какой-нибудь ресторан да там и остался, а, если так, то незачем попусту терять время и лучше лечь спать. Но сон не шел. В душе, как пчелы в улье, роились вопросы, перемешанные с событиями минувшего дня, и не оставили его даже, когда, проворочавшись пару часов, уже на рассвете, Поль наконец-таки провалился в сон.
Первое, что он ощутил, был запах характерный, теплый, сухой, бодрящий и одновременно успокаивающий. Запах звал за собой. Поль доверился, сделал шаг и оказался в месте, которое, как и запах, показалось ему знакомым, словно пришедшим из детства, которого он не помнил. «Почему?» эта мысль была последней перед тем, как сон окончательно овладел им, и Поль увидел себя стоящим на холме.
Вниз по пологому склону сбегала тропинка, со всех сторон окруженная деревьями с широкими, раскидистыми кронами, полными птичьей суеты. Поль пошел по ней, заметив, что, чем дальше тропинка спускалась с холма, тем больше вдоль нее попадалось гладких, безжизненных стволов, похожих на телеграфные столбы со старых фотографий. Все они, как две капли воды, были похожи друг на друга, словно изготовлены одной рукой, по одному шаблону.
Наконец, когда стволы обступили тропинку со всех сторон, Поль пригляделся и понял, что это люди, которые когда-то были деревьями, но превратились в столбы, на вид, блестящие и крепкие, но сгнившие у основания и потому непрочные.
Со временем начали попадаться упавшие столбы, чем дальше, тем больше, и вскоре прекрасный пейзаж превратился в кладбище из одинаковых, серых, изъеденных жуками, трухлявых, гнилых поленьев. Чудный запах, незаметно истончавшийся по ходу пути, окончательно пропал. Поль остановился и огляделся. Теперь весь мир вокруг был похож на кладбище или болото. Серое, грязное, вонючее.
Поль сделал шаг назад и наступил на гнилой, почти разложившийся ствол и, приглядевшись, с ужасом, пробравшим его до холодного пота, увидел нет, даже не увидел, а каким-то образом почувствовал, узнал в этом вонючем месиве из трухи и грязи Клауса Штольца, а в другом, лежавшем рядом, но пока еще не таком трухлявом и все еще живом, себя! Тот же овал лица, те же брови и глаза, плечи и руки, похожие на старые, высохшие ветви. Ощущение было настолько ярким и убедительным, что не требовало никаких пояснений. Это был он Поль! И это было по-настоящему страшно!
Неожиданно пришла мысль, что это всего лишь сон, и, чтобы кошмар пропал, надо проснуться. Поль сделал усилие и не смог. Он попытался проснуться еще раз, но результат был тем же. И тогда Поль опустился на колени и заплакал. По-настоящему, как в детстве, которого он почему-то не помнил. Он плакал и плакал, и не видел, как одна из слезинок упала на умирающий ствол, и в том месте, где она упала, проклюнулся робкий зеленый росток, и голос, показавшийся удивительно родным и близким, позвал его необычным, но таким знакомым именем:
Пашка!
Глава 3. Пашка
Сентябрь 1918 года выдался на Вятке дождливым и холодным. Уже пару раз пропархивал снег, но напугать никого не мог. Поскольку все знали, что снег ляжет не раньше праздника Покрова. Как было испокон веков. Хотя находились те, кто утверждал, что теперь, при новой власти, все будет по-новому. Сначала она ввела новый алфавит, затем календарь, а теперь добралась и до Бога. Никому не дает спуска ни торгашам, ни кулакам-мироедам, ни бывшим царским чиновникам, ни попам. Старики говорят это не к добру, а молодым даже интересно, что дальше будет?
Пашка провел рукой по запотевшему стеклу. За окном, в морозном, осеннем сумраке проступили очертания улицы и соседского дома, притулившегося на краю глубокого оврага, и за ним старой каменной церкви, в которой когда-то его крестили, после чего раз в год, на великое говение, водили к причастию.
Поначалу это даже нравилось. В церкви сладко пахло воском, красиво горели свечи, а после причастия певчие и, особенно, мать Манефа, всегда угощали печеньем и конфетами. Пока однажды, три года назад, старый поп не сказал, что теперь Пашка уже взрослый, вывел его из очереди, завел за киот с иконой Богородицы и, поставив перед лежащими на аналое Евангелием и крестом, спросил, чем тот согрешил. Пашка растерялся и ответил честно: «Не знаю». «Ну, так иди и подумай», сказал поп и не допустил его к причастию, конфетам и печенью. Так было обидно! Особенно, когда поповский внук Михей с «крылоса» показал Пашке язык и хихикнул, как будто хрюкнул, а спустя неделю, на Светлой, сломал ногу. И поделом ему! Заслужил!
Но теперь все будет по-другому, по-новому! С утра по селу ходили гонцы, звали вечером, как стемнеет, прийти на берег, за храмом, поглядеть, как «попов стрелять будут». Еще вчера на пароходе из соседней Вятки прибыл карательный отряд. Человек десять, не больше. Почти все молодые, ровесники пашкиного брата. Главный у них комиссар с лошадиной фамилией. Суровый мужик! Родители шептались, что утром в логу, за рекой, комиссар самолично застрелил церковного старосту Василия Бетехтина. Якобы за растрату церковных денег. Хотя, что ему до них! Это понимает даже Пашка, а отец и подавно. «Тикать надо!» вот и все, что он сказал. Да, только куда «тикать», если кругом одно и тоже, и еще интересно, как «попов стрелять будут».
Постучали. За окном мелькнула стриженая голова. Сережка! Друг!
Мамка! Можно во двор?
Темно уже!
Я быстро!
Зипун надень!
Я уже
Да, дверь не забудь закрыть!
Схватив в сенях два яблока, для себя и друга, Пашка стрелой вылетел на крыльцо, хлопнул дверью и вгляделся в сгущающийся сумрак.
Так ты идешь или, может, струсил?
В темноте зажглись два ярких, вострых огонька Сережкины глаза. Пашка не стал спрашивать, куда он зовет. Все и так было ясно.
Когда?
Через час. На берегу. За старым сараем. Говорят, что молодого попа из Сидоровки уже привели. Копает себе могилу. А старому Мишка Рябой еще днем нарочно ногу прострелил, чтобы не сбежал. За ним уже послали. Так ты идешь или нет?
Пашка пожал плечами.
Отец, если узнает убьет!
Не убьет! друг сделал шаг навстречу и тихо, одними губами произнес. Твой батя, поди, уже там. Я сам видел, как он с мужиками шел к логу. Должно быть на ту поляну. Куда же еще? А мамка поворчит да простит. Ну, если и врежет мокрым полотенцем, так только пару раз. Ничего потерпишь. Ты же теперь взрослый! ухмыльнулся друг, теребя старую рану. Пойдем, поглядим, как Михеева деда кончать будут! Да вот же он! Уже несут.
Сережка махнул рукой в темноту, туда, где по дороге, ведущей к реке, спускалась странная, многочисленная процессия, которую со стороны можно было бы принять за крестный ход. С той разницей, что идущие впереди люди несли на носилках не икону, а человека. Настоятеля храма отца Николая, которого почитатели уважительно называли «батюшкой», а остальные просто «старым попом». Местный уроженец, без малого тридцать лет, он служил в родном селе, крестил и венчал односельчан, разбирал их тяжбы и ссоры, давал взаймы и прощал долги, учил растить урожай и детей, мирил и отпевал, а теперь беспомощно лежал с прострелянной ногой на носилках, которые несли четверо сыновей. Молча и смиренно. Понимая, куда и зачем несут своего отца. Будучи не в силах, что-либо исправить и желая хотя бы разделить с ним этот путь. Быть рядом до конца, а там, как Бог даст.
Бежим! не унимался друг. Я знаю, как короче! Еще успеем!
Сережка бросил взгляд на приятеля, махнул рукой и нырнул в сумерки, чтобы спустя мгновение вынырнуть у соседского плетня. Пашка немного помедлил и метнулся за ним. Толи оттого, что детская обида засела глубоко в сердце, а, может, потому, что не хотел выглядеть слабаком.
Поляна, которую каратели выбрали для расправы, находилась в конце длинного и глубокого оврага, что, не спеша, с северной стороны огибал высокий и пространный мыс с каменной церковью, погостом и двумя древними, оплывшими от времени земляными валами.
Когда-то, давным-давно, здесь находилось древнее городище, с которого пошла родная для Пашки вятская сторона [17]. Так говорил дед Афанасий. Только Пашка не всему верил. Потому что тот много чего говорил. Например, о том, что придет время, и люди научаться летать по небу, как птицы, или, как ангелы, неожиданно исчезать и появляться в другом месте. Может, за сотню верст или даже сотню лет. Дед рассказывал, будто, однажды в молодости, когда он возвращался с Великой реки [18] и остановился на ночлег в Филейском монастыре [19], то собственными глазами видел, как один из старцев сначала неожиданно исчез, а затем столь же неожиданно появился на том же месте, но уже в сопровождении более молодого спутника [20].
Помнится, как, впервые услышав об этом, Сережка засмеялся, за что тут же получил от пашкиного отца подзатыльник. По-родственному. Без обид. Потому что смеяться над старшими нехорошо. Даже, если дед Афанасий и приврал. С той поры, стоило Пашке замечтаться, Сережка не упускал случая поддеть друга.