Муж с перепугу ли, а может, что-то поняв наконец, на два года завязал с пьянкой, и Маня снова его приняла. Ах, какая ты наивная дурочка, Маня, ведь ты же знаешь, что бывших алкоголиков не бывает. Он сбитый летчик, всё!
Но генетический код старой родины в Мане укоренен был крепко спасать, жалеть, верить. Всё это взывало и призывало к великодушию. Она, будучи этнической еврейкой, всё-таки была русской бабой. Да и где было проявляться национальному самосознанию, когда папа офицер СА, и вечные переезды с места на место по российским глубинкам, закрытая гарнизонная жизнь. Когда все в форме, все одинаковые и «если радость на всех одна, то и беда одна», то и неоткуда взяться ощущению своей инакости, если не напомнят. Бывало, конечно, напоминали, но как-то не массово. Уже много позже, «на гражданке», она услышала это лохматое оголтелое слово «жидовка», и потом ещё не раз оно летело камнем ей в спину. Это потом, когда она, в первый год после школы, сдав все экзамены в Ленинградский университет на факультет журналистики и зная на сто процентов, что поступит (а как иначе, если все четыре экзамена сданы на «отлично»? ), не увидела себя в списках поступивших, и её папе деликатно объяснили про один процент, она поняла, что что-то здесь не так, что существует грань, которую не переступить. И тогда она в первый раз серьезно задумалась, и невольно стала вести реестр неудач из-за своей «нетитульной» национальности и делить людей на евреев и русских, евреев и украинцев, но внутри себя (вот ведь, действительно, «дым отечества») никакого еврейства так и не ощутила. Язык русский, самосознание русское, друзья тоже не по пятому пункту случались, а по сердечной привязанности. И среди её друзей как раз не было антисемитов априори. Везло ей на друзей. Да и мальчики, которым она нравилась, были всё больше славянского происхождения. У неё даже и не складывалось с «аидише ингелах». Какие-то все они были без огня, что ли, очень замороченные семейными правилами, такие, в основном, мамины сынки. Не Маккавеи, нет Они от Мани тоже шарахались. Ну не было в ней этой полусонной туповатости и покорности, готовности по маминому настоянию выйти замуж хоть за кого, потому что уже вот-вот и перезреет, а мальчик из хорошей семьи, у них дом полная чаша, так что скажи спасибо, что тебя пока ещё берут. Вот этого всего в Мане не было. Она замуж не спешила, училась в институте, работала, и некогда ей было всерьез думать о замужестве.
В это время у нее появился Макс. Он был «суржик», как говорили в Одессе, полукровка. Мама у Макса была русской, и вот от неё ему передалась способность любить как-то наотмашь. Бунт в нём был и характер, и главное, что Маня ценила в мужчинах ум и снисходительность.
Макс учился в Одесском политехе, выступал за сборную по тяжелой атлетике тягал штангу. Был он высок и нереально красив. Маня так до конца и не привыкла к нему, всё ей казалось, что она его по ошибке получила, тем более что мужская красота не входила в список Маниных приоритетов.
Четыре года счастья закончились больно и несправедливо. Макс заболел как-то внезапно, обнаружилась опухоль в голове и всё покатилось куда-то не в ту сторону. Врачи, анализы, больницы, потом институт Бурденко в Москве, операция. Маня не могла поехать с ним в Москву сдавала сессию. Родители Макса Маню любили, и всем ясно было, что в будущем Маня с Максом обязательно поженятся. Это даже не обсуждалось. Манин папа к тому времени уже вышел в отставку и вся семья переехала в Одессу. Макса они не жаловали, но ничего категорически не запрещали. Ещё бы! Маня уже давно была отдельной от них. Она уехала к бабушке, когда папа ещё служил, и прожила без родителей несколько лет. Их влияние даже не было формальным, а бабушка она и есть бабушка. Ей как раз Макс нравился, только не нравилось, что Маня так в эту любовь погрузилась вся, без остатка. Бабушка с удовольствием принимала Макса, пекла свои замечательные штрудели с яблоками и вишнями, радовалась, когда он всё съедал и просил добавки.
Но грянула беда, и бабушка объединилась с Маниными родителями. Они вместе забили тревогу; ну как же, ведь это теперь был «некондиционный» молодой человек.
Бабушка сказала:
Ты хочешь иметь инвалида? Он же теперь Всё уже
О чем ты, ба? спросила Маня. Я его люблю.
Любовь хороша, когда муж здоров. Люби, мэйделе, но о будущем думай. Макс не будущее, а обуза.
Бабушка сказала:
Ты хочешь иметь инвалида? Он же теперь Всё уже
О чем ты, ба? спросила Маня. Я его люблю.
Любовь хороша, когда муж здоров. Люби, мэйделе, но о будущем думай. Макс не будущее, а обуза.
Маня тогда даже и плакать не могла и боялась подумать о главном. А главное состояло в том, что врачи сказали родителям Макса: «Хотите сына спасти уезжайте за границу. Ему нужно очень серьезное лечение и наблюдение в течение нескольких лет. У нас нет соответствующей аппаратуры, а там ему помогут и на ноги поставят». И все очень быстро закрутилось. Оформлялись документы, платились за каждую малую бумажку совсем немалые деньги лишь бы ускорить отъезд. И тогда родители Макса решили поговорить с родителями Мани, чтобы забрать её с собой. И тут Манина бабушка начала плести поистине маккиавелиевские интриги! Она поехала к родителям Макса и уговаривала их сказать Мане, чтобы она оставила их сына в покое, на что мама Макса ответила очень красноречиво распахнула дверь и указала бабушке на выход.
Но ничего все равно не вышло. Манины родители и слышать не хотели ни о каком отъезде дочери. Папа состоял в партии и еще не отошел от «предательства» брата, уехавшего в Австрию в начале 70-х. А тут дочь!
Макс после больницы, худой, зеленый, тоже пришел к Маниным родителям, но с ним вообще не стали говорить.
Перед отъездом Макса Маня защищала диплом и плохо помнит, как вообще, ей это удалось. Она ходила и делала всё, как сомнамбула, и не реагировала уже ни на что абсолютно, кроме Макса. Он сказал:
Я пришлю тебе вызов и ты приедешь ко мне, как невеста, Твои родители должны понять и подписать разрешение. Они поймут, вот увидишь. Ты приедешь ко мне в Америку и мы поженимся.
Это был 1977 год.
Глава 3
Она сидела на балконе с сигаретой и чашкой кофе. Перед ней торчала пальма и своими жестяными листьями закрывала обзор. Да и что там обозревать, в этом Яффо?
Арабские подростки орали дурными голосами, гоняя по улице под домом несчастную собаку и улюлюкая ей вслед. А потом начали окружать и швырять в неё камни. Собака завыла, заметалась.
Эй, придурки, оставьте собаку в покое, крикнула Маня на своем начальном иврите. И тогда камень полетел в нее, но стукнулся о перила балкона. Я звоню в полицию, она показала им мобильник и стала тыкать в кнопки. Сводные братья что-то прокричали ей на своем языке и снова ударился камень о перила. Но они всё-таки удрали, а дворняга поковыляла в другую сторону.
«Все равно они её убьют, подумала Маня, не сегодня, так завтра, как Кирюшину черепашку. Господи, что за ублюдки! Откуда такая ненависть ко всему? Какой может быть мир, когда они растут и тренируются убивать кошек и собак, а потом людей, за то, что они другие? А ты, великий наш, всевидящий и всемогущий Бог, всё обещаешь, что мы с ними договоримся»?
Вопрос был риторический и ответа не предполагал.
В Яффо был их «первый дом на Родине», так трогательно называлась двухкомнатная съемная квартира за пятьсот долларов в месяц. Район не ахти, кругом арабы, а маклер, который им эту квартиру нашел и жил в том же доме, был редкой сволочью, даром, что «наш». Он особенно как-то не любил детей, Кирюша его раздражал, и этот тип как-то сказал Мане:
Объясните своему ребенку, чтобы он не плакал при открытых окнах, это мешает жильцам. Все думают, что мальчика бьют.
Это мешает тебе, сказала Маня, и ты прекрасно знаешь, что никто его не бьет. Мы целый день работаем, а Кирюша один дома после школы. Он ещё не привык, ему плохо одному, вот он и плачет. Он приходит из школы в час дня, а я с работы в два. И ты каждый день это видишь. А если ты, зараза, ещё хоть раз сделаешь ему замечание или какую-нибудь пакость устроишь с полицией или соцработниками пеняй на себя. У тебя детей нет, Бог тебе их правильно не дал, и тебе не понять, что это такое когда ребенок сидит один в пустой квартире и не смеет выйти во двор, потому что здесь его ждут «любящие» арабские братья. Тебе не понять, что чувствую я, представляя, как он с ключом на шее, идет домой, где не мама ждет, а записка на холодильнике, а мама в это время убирает чужие квартиры. И не смей ко мне больше приближаться на пушечный выстрел, иначе я твою рожу ой как попорчу!
Он затаился, но когда уже истекал срок аренды, не спрашивая, остаются они здесь или нет, привёл новых жильцов. Тогда Маня ещё не знала, что никто не имеет права насильно выселять из квартиры, пока съемщики не найдут новое жилье, но интуитивно почувствовала, что она в своем праве и сказала: