Физиолог, таким образом, был не просто натуралистом или естествоиспытателем, но философом природы, интерпретировавшим окружающий мир метафизически, нравственно, религиозно, соотносивший буквальное и аллегорическое, означающее и означаемое. В известной мере это перекликается с тем, что сегодня назвали бы семиотикой природы, с той лишь разницей, что тогда это носило сугубо практический характер, то есть преследовало нравоучительно-просветительские цели.
Скажем, природа пантеры в соответствующей главе Физиолога призвана была олицетворять символически важнейшие атрибуты Христа, а именно: она Христос воскресший («если же поела и сделалась сытой, тотчас засыпает в норе своей и на третий день восстает ото сна, как и Спаситель наш»); Христос, несущий благую весть («восстала ото сна на третий день, выходит наружу и возглашает громким голосом, и из голоса ее всякое благоухание исходит»); Христос-Бог, исполненный совершенства («всевозможно многоцветна она [] и обликом прекрасна»); Христос-Спаситель, враг дьявола («всем животным она друг, враг же дракону»). Важна и неожиданность, причудливость символа, делавшая его более осязаемым и побуждающим читателя или слушателя к его истолкованию.
Такой «физиологический» метод прочтения, а вернее, восприятия, распространился по всему средневековому христианскому миру, в котором реальное, воплощенное в природе, и Божественное, воплощенное в Библии, образовывали неразрывное целое. Разумеется, свою роль сыграли здесь и сами условия жизни, особенно в раннее Средневековье эпоху бесконечных войн и упадка, неурожаев, набегов, болезней и прочих бедствий. Выработка определенного набора символов может рассматриваться как образная реакция на это ощущение кризиса. В символическом мировосприятии природа, даже в самых грозных своих проявлениях, трактовалась как некоторая система знаков, с помощью которой Творец сообщал людям об упорядоченности этого мира, о сверхъестественных ценностях, о том, что надо сделать, чтобы найти в этом мире верный путь и обрести Спасение. Окружающие человека вещи могли вызывать недоверие из-за их кажущегося беспорядка, бренности, враждебности, но на самом деле всякая вещь была не тем, чем она казалась, но всегда предполагала что-то иное. Следовательно, надежда могла вернуться в мир, ведь он представлял собой разговор Бога с человеком.
Физиология смысла
Многоуровневая интерпретация смысла нашла отражение не только в интуитивном мировосприятии, но и в официальной церковной доктрине. Еще Блаженный Августин (354430) указывал, что Ветхий Завет мог и должен был истолковываться четырьмя способами: согласно истории, этиологии, аналогии и аллегории. Историческое толкование подразумевало буквальное прочтение написанного; этиологическое искало причины произошедшего; аналогическое снимало противоречия между Ветхим и Новым Заветами; аллегорическое демонстрировало фигуральную символичность изложенного [О пользе веры V].
Полутора веками позднее Святой Григорий Великий (ок. 540604), говоря об универсальности Священного Писания, замечал: своими неясными утверждениями оно испытывало сильных, но в то же время не настолько скрыто, чтобы его боялись, и не настолько открыто, чтобы его презирали. Писание превосходило все формы знания самим своим стилем, поскольку в одном и том же речении и указывало на событие, и обнаруживало тайну, а повествуя о прошлом, возвещало будущее [Моралии на книгу Иова XX, 1].
В итоге четыре уровня смысла, а вернее, четыре способа интерпретации сформировались следующим образом (в иерархическом порядке от низшего к высшему): буквальный, или реально-исторический; аллегорический, или мистико-метафорический; тропологический, или морально-нравоучительный; анагогический, или духовно-эсхатологический. Закрепилось такое различение и в монументальной Сумме богословия Святого Фомы Аквинского (12251274).
С одной стороны, многозначность текста создавала путаницу, вводила в заблуждение и сводила на нет всю аргументацию, из чего следовало, что результатом многозначности и было заблуждение, а вовсе не доказательство. Но с другой стороны, автор Писания Бог, который властен был выражать то, что Ему угодно выразить, не только посредством слов (что дано и человеку), но и посредством самих вещей, буквально, что само по себе можно было понимать в разных значениях исторически, этиологически и аналогически. В той мере, в которой Ветхий Завет был прообразом Завета Нового, речь шла уже о смысле аллегорическом. Деяния Христа как руководство для наших собственных действий это смысл тропологический. Наконец, в том, что все описанное указывало на вечную славу, заключалась анагогия [Сумма богословия I, 1, 10].
Вездесущий символизм может сегодня показаться нарочитым и неестественным, но для Средневековья он был живым дыханием мысли. Привычка видеть все вещи лишь в их познаваемой связи друг с другом и в их соотношении с вечностью поддерживала в мире умопостигаемых образов великолепие красок и давала возможность переходить нечетко очерченные границы.
Жизненная ценность символического толкования всего вокруг была неиссякаемой. Символизм, охватив собой и природу, и историю, создал видение мира более строгое в своем единстве и внутренней обусловленности, чем это способно было бы сделать естественнонаучное мышление, основанное на причинности. В пространстве и времени появился нерушимый порядок, архитектурное членение, иерархическая субординация. Ибо всякая символическая связь необходимо предполагала наличие высшего и низшего: равноценные вещи не могли быть символами друг друга. В символическом мышлении существовало неисчислимое многообразие отношений между вещами каждая вещь со своими различными свойствами могла быть символом множества других вещей, а одно и то же свойство могло обозначать несхожие вещи. Символов же, которыми наделяются вещи более высокого ранга, и вовсе бесконечно много. Ничто не являлось столь низким, чтобы не знаменовать собой нечто возвышенное и не служить бы его прославлению.
Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицом к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан [1 Кор. 13:12]. Для средневекового сознания любая вещь была бы бессмысленной, если бы значение ее исчерпывалось непосредственной функцией и внешней формой; с другой стороны, при этом все вещи целиком пребывали в действительном мире. Но тут не было противоречия средневековый человек жил в пространстве, насыщенном знаками и иносказаниями, полном смысловых отсылок и проявлений Божественного в обыденном, в природе, постоянно говорившей на геральдическом языке.
Сегодня этот язык по большей части утрачен, и хотя мы по-прежнему распознаем символы вокруг нас, содержание их уже совершенно иное в силу иных знаний и способов восприятия, вообще другой картины мира. Например, синий цвет нам представляется холодным, в Средневековье же он был теплым, цветом воздуха, теплого и сухого. Число двенадцать в большей степени отражало идею целостности и законченности, чем нынешнее десять. Символ всегда был весомее и подлиннее реальной вещи, которую он должен был представлять, потому что сама истина находилась вне реальности, в мире высшего порядка. Истинное и реальное были противопоставлены.
Физиолог: натурфилософия и символизм
Ясной, четкой и последовательной символической системы в Физиологе нет, что является еще одной его типично средневековой чертой. Несмотря на идеологическое единство, единой высшей логики, единого набора общепринятых аналитических процедур (в нашем современном их понимании) тогда не существовало. Между поведением всякого животного как таковым и его нравственным смыслом всегда была некая связь, но связь эта не была продиктована внутренней необходимостью она изменчива и произвольна, а порой и случайна.
Наглядный пример такой неопределенности, а именно, когда смешаны два диаметрально противоположных варианта, можно найти в толковании Физиолога о нильве, звере, который пробирается в глотку спящего крокодила и убивает его, вытаскивая внутренности. С одной стороны, крокодил, как всякое чудовище, ассоциируется с преисподней, а нильв с Христом, выводящим из нее души: «смерть и преисподняя образ имеют крокодила, который враждебен Господу Спасителю нашему Иисус Христос, приняв земное тело, сходил в преисподнюю, разрушив все внутренности ее, до тех пор, пока не выхватил и не вывел тех, кто прежде умер, согласно святым обещаниям». С другой стороны, в поведении нильва недвусмысленно прослеживается и момент вероломства и ничем не спровоцированной жестокости, в силу чего уже он сам уподобляется «преисподней непознаваемой, выхватывающей душу всякую и умерщвляющей».
Другой очевидный пример пантера и кит. Изо рта обоих исходит дивное благоухание, влекущее к ним всех прочих животных. Однако употребляют они это полезное свойство совершенно по-разному. Пантера это «животное тихое, спокойное и чрезвычайно кроткое», никому не причиняющее вреда, а другие звери за ней просто следуют (хотя у более ранних греко-римских авторов это был свирепый хищник, использовавший свой запах в качестве приманки). Кит же, напротив, раскрывает рот и ждет, пока мелкие рыбы там не соберутся, затем «закрывает рот свой и проглатывает мелких всех этих рыбешек». В первом случае благоухание олицетворяет благие речи, во втором «желания и искушения, словно запахи диавольского коварства».