«Мельник? перебирал он. Зодчий? Пасечник?»
Мельник и Пасечник были фамилии; фамилия зодчего была Зодченко: Михаил Михайлович Зодченко.
Это были однокоренные люди их общий корень ветвился (ветвь не в силах постигнуть, что она лишь продолжение корня) в сухих и легких почвах сельвы.
Когда застрелили Пушкина, Михаил Михайлович воздвиг мавзолей поэту на Дворцовой площади, и Мельник увенчал его вращающимися грандиозными крыльями, а Пасечник приучил пчел внутрь заносить мед.
В Боливии гиены заменяли им женщин; все трое барахтались во тьме низких истин; Иван же Матвеевич предпочитал нас возвышающий обман.
В столице, узнал он в Боливии (столице России, а не Боливии!), сделалось модным забрасывать чепцы за мавзолей возвратившись на родину, генерал частенько подбирал их: не пахнет ли, часом, гиеной?!
В сумерках он надевал чепец на голову, и голова принимала форму чепца, наполняясь женскими мыслями: он думал о том, что можно быть дельным человеком и заботиться о красоте ногтей или о том, что неуважение к предкам есть первый признак беременности.
Беременность, впрочем, для него была только форма, в то время как красота ногтей для женщины была ее содержанием.
На балконе вдоль перил стояли цветы уютность всему сообщила опущенная белая маркиза.
Кто, черт возьми, напишет генералу?!
Он полюбил слова за их возможное значение больше, чем за их действительный смысл.
На письменном столе под газетами обнаружилось письмецо, перебитое штемпелями.
«Восточный поезд ушел по тому направлению, откуда приехал западный, писал ему некий Анна. Их отдали под стражу до утра, ибо уже был вечер».
В Боливии пассажиры часто разъезжались со своими вещами, но по большей части вещи находили своих владельцев по прошествии некоторого времени утраченные же предметы не возвращались никогда.
Соскучившийся по всему русскому, зеркало Иван Матвеевич велел поставить насупротив.
В зеркале он видел Пушкина тот ждал его с завтраком.
Тот по-немецки мертвый.
В Боливии было много немцев.
Там генерал научился общаться с мертвыми.
Глава пятая. Меткие слова
С мертвыми нужно общаться, как с живыми, только куда энергичнее.
Сразу генерал хлопнул поэта по плечу, сильно встряхнул руку, закричал в ухо.
Пушкин мог приехать рано утром, когда мавзолей был еще заперт; лакей приучен был ставить два прибора.
Привычка свыше нам дана! любил Александр Сергеевич повторять расхожее.
В привычку у него вошло обсуждать, как он выражался, иной порядок бытия, откуда он приносил обычно в этот меткие слова и выражения.
Иван Матвеевич знал, что там (не в Боливии) Пушкин много общался с Грибоедовым и скорее всего слова о взрослой дочери были от другого Александра Сергеевича.
Поставив на стол обычную баночку меда, Пушкин заговорил о Создателе и комиссии.
Что за комиссия? не понимал генерал. Создатель?!
Создатель комиссии, Пушкин ел, пил, курил (в мавзолее он был на мёде и воде), Ленин, ее председатель Луначарский, в состав входит Крупская. Это комиссия Наркомпроса: тотальный надзор над культурой и религией!
А взрослая дочь, как же? Иван Матвеевич не давал Пушкину завалиться набок.
Кричит ура и бросила чепчик за мавзолей, поэт вздохнул. Ей нравится! Дверь отперта для званых и незваных!
Анна? услышал Муравьев звон.
Однажды он подобрал чепчик с меткой «А.К.», и мысли под ним были как раз об отпертой двери: та отпиралась более, чем десять раз, и запер ее лишь граф Толстой.
Горбатый нос верблюда! вдруг Пушкин молвил.
Разговор прекратился.
Привычка от Пушкина замена счастью, счастию. Если же поэзия выше нравственности, то и поэт выше нравственного. Размышляя, Иван Матвеевич пытался связать обе мысли.
«Счастие выше счастья! остановился он на промежуточном. Пушкин-человек не мог быть счастлив. Пушкин-поэт очень даже. А Пушкин-зверь?!»
Люди никогда не довольны настоящим и, по опыту имея мало надежды на будущее, украшают невозвратимо минувшее всеми цветами своего воображения: Анна был самый влиятельный член синедриона.
Этот человек умел внушать мысли: первовнушитель.
Минувшее возвратимо исподволь он внушал.
Этот человек умел внушать мысли: первовнушитель.
Минувшее возвратимо исподволь он внушал.
Единственный он умел извлекать корень.
Он сам был продолжение корня: Коренев.
Его черты были сдвинуты с мест и лишены правильного соотношения, а борода была тождественна маске.
За обедом Анна был наступательно весел: он как будто кокетничал с префектом.
Анна любил надевать женское: он был в светлом шелковом с бархатом платье, которое ему сшили в Риме с открытою грудью и с белым дорогим кружевом на голове, обрамлявшим его лицо с большим верблюжьим носом.
Глава шестая. Притча во языцех
Иван Матвеевич знал, что во время их встречи Александра Станиславовна была нечиста еще она выказывала в разговоре уважение к предкам, а потому о беременности не могло быть и речи.
Генерал хотел сына; в Боливии после него осталась неведома зверушка, довольно, впрочем, смышленая, но Муравьев желал иметь полноценного наследника.
Она думала, что он плохо слышит сама же плохо говорила.
Она произносила «бородатые стены» вместо «седой гранит».
Седой гранит, натурально, был в Петербурге бородатые же стены встречались в Боливии, где на них сидели бородатые ящерицы; здесь, на граните набережных, в белую ночь он видел убеленных предков.
Они вели обыкновенно по (ту) сторонний делу разговор: туманный, приблизительный, субъективный.
Они говорили, впрочем, дозволенное и знакомое, и, если бы Иван Матвеевич услышал незнакомое, то принял бы его наверняка за недозволенное.
«Вам нравится пурпур розы, а мне отблеск камина от этого никому не тепло!» до него доносилось.
У мертвых свои рифмы у живых свои.
Пурпур розы и отдаленные седых людей угрозы.
Отблеск камина постановление Совмина.
Откроешь пушкинскую дверь, в лесу за нею Пушкин-зверь.
Пушкин писал иначе и потому ему шили сапоги и для него пекли кулебяки; при жизни он всегда был сыт и обут.
Когда умирает стрекулист, другие стрекулисты не понимают этого и продолжают считать его живым: стрекулисты вечно живые одна нога наружу!
Иван Матвеевич мыслил предметно, а для кого-то и сам он был мыслью, разлитой в мировом пространстве и материализовавшейся на брегах Невы.
Некогда: пусть так!
В ночном магазине, с той стороны, где продавались бакалейные товары, лежал сыр, слишком большой и чересчур пахучий, чтобы поблизости удобно было спать.
В Институте экспериментальной медицины к жизни научились возвращать сыры с истекшим сроком хранения их было опасно есть, но можно было установить в спальне в качестве ароматического снотворного.
Продавцы спали мертвым сном.
Зодченко стоял с припухшими от сна веками.
Они заговорили о холодности третьего абонемента абонемент был для мертвых.
Известное обоим лицо непременно должно было оживить действие.
Он приезжает, нисходит.
Он или она?
Един в двух лицах.
Глава седьмая. Как мертвые
Зодченко питался святым духом и потому головки сыра ему хватало надолго.
Сыр был овечий и приготовлялся в специальном корыте. Когда муж Александры Станиславовны был жив, Зодченко брал сыр у него напрямую Шабельский творил чудеса в корыте; когда же его не стало, Зодченко продолжал покупать сыры исключительно от него, но уже восстановленные по науке.
Михаил Михайлович считал сыр божественным и буквально на него молился.
Мельник и Пасечник спали, как мертвые и потому ни в каком сыре не нуждались.
Мельник помимо перемола увлекался вышитыми вещами Пасечник помимо пчел предметами личной гигиены; еще Пасечник шил сапоги для Пушкина, а Мельник делал для него кулебяки: оба были стрекулисты и не понимали, что Пушкин умер.
«Умер так лежал бы на кладбище, они рассуждали, а поскольку он в мавзолее значит, вечно живой!»
Вопрос был переворочен, кажется, на все стороны.
Интеллект представляет себе отдельное (Пушкин был отделен), но ясно интеллект представляет себе лишь неподвижное Пушкин же, с божьей помощью, мог двигаться!
«Отдельные два мира, вот-вот Мельник и Пасечник должны были постигнуть, тот и этот, соприкасаются ныне в едином пункте, и этот пункт Пушкин. Через него можно попасть в мир иной, через него же ушедшие навсегда могут навестить нас!»