Любовь к литературе
Художественная проза о поэзии
Илона Якимова
Фотограф Нина Архипова
© Илона Якимова, 2019
© Нина Архипова, фотографии, 2019
Во времена оны, когда деревья были больше, слова слаще, а мои друзья моложе, я, переживая счастье соприкосновения с их творчеством, написала несколько статей, не столько критических, сколько о том, как мне кажется уместным поэзию чувствовать, если не понимать. Так сложилась эта книга не для широкого круга лиц, она в большей степени имеет значение для тех, кто в ней упомянут. В сущности, это записи в альбом на память о нашей юности и дружбе, сейчас ценные как повод встретиться, друзья мои, обязательно встретиться однажды, пятнадцать лет спустя.
Илона Якимова15 августа 2019 г.«И чуть поодаль я». Ирония одиночки
Писать о близких по духу людях сложно все равно, что о себе. Те же судорожные попытки сбалансировать меж чрезмерной скромностью и неприкрытым самовосхвалением, та же степень болевой чувствительности на отклик по живому. Особенно, когда под перо, претендующее на критическую объективность, по воле обстоятельств попадают «мои друзья по школе и мечу». Но я попробую.
Первая книга Дмитрия Коломенского очевидно запоздала к читателю. Можно было б так явно, спокойно самоидентифицироваться и раньше; и дело даже не в материальных сторонах вопроса, скорей в ментальных. Видимо, шло время, и копилась уверенность в собственных силах, в соответствии занимаемому месту, по мере роста количества и качества разнообразнейших коллективных изданий, каждое следующее из которых оставляло все более стойкое, щемящее ощущение недодачи, преждевременно оборванного мотива. Коломенского становилось мало читателю, а самому Коломенскому тесно в общих балаганчиках совместительства. Надлежало выбирать. До первой книги пишущий человек находится в уютном положении внештатника «захочу разлюблю»; первая книга автора если и не решает его дальнейшую судьбу, то, по меньшей мере, тождественна декларации о намерениях автор выбирает дорогу и пускается в путь, волевым жестом причисляя себя к литературной стае и провозглашая о том окружающему миру. Тут явно требуется для обозначения процесса какое-нибудь не в меру умное слово инициация. Ну, что-то вроде Вслед за данной строкой ремарка автор укоряет меня за невозможные красоты слога.
Оно и неудивительно. Авторская позиция Дмитрия Коломенского ирония отстраненного наблюдателя, чьи подлинные, пылкие черты надежно скрыты под гримом высокой техники версификации. Он, по большей части, выносит лирического героя за плоскость настоящего момента, за стекло кишащего людьми и предметами террариума каждодневной жизни, иногда даже сознательно сужая поле зрения словно для усиления остроты к деталям; и вот уже внешний мир, заключенный в оконной раме «лишь то, что вижу я/ в свой прицел». Либо же вторая крайность отстраненности:
Близорукое зренье выхватывает из жизни
Небо и землю крупнейшие из ячеек
(«Пролетая над тем, что от них осталось»)
Создается такое впечатление, словно герой боится опознания внешнего мира в лицо, в масштабе один к одному, в реальном времени. А до тех пор, пока этот внешний мир неопознан, так искусственно чужд, только наблюдаем и воображаем отчасти его как бы нет, он не существует, со всей его человеческой болью, кровью, мучением, одиночеством.
И лирический герой его одиночка. Эта вырванность из толпы позиционируется когда подчеркнуто насмешливо:
И вещи кажутся отлитыми
Из цельных блоков бытия,
Автомобили мчатся плитами,
А сверху, словно мегалиты, мы:
Сосед и чуть поодаль я.
(«Взлетает солнце выше провода»)
Когда и откровенно трагически:
А теперь кто удержит, поманит назад,
Не позволит с монетой в зубах, одному, наугад,
Наконец перейти это ровное, белое поле?
(«Ожидание снега. Знамения близкой зимы»)
Мало того, этот лирический еще и сдержан, как образцовый разведчик в проявлении неуставных эмоций. Всякую мелочь, всякое трепетание сердца приходится выуживать чуть ли не по слогам, выискивать кропотливо, археологически, извлекать из-под мастерски плотной словесной кладки. От Дмитрия Коломенского пароксизмов пафоса не дождешься. Никаких тебе излюбленных литераторами истерик. В самом пиковом случае а речь идет об истории любви, рассказанной по обыкновению в саркастическом ключе вам индифферентно подкинут для описания ситуации:
И далее кульминационный момент текста:
Ты не звонишь. Я мучаю тетрадь,
От бытия стараясь отодрать
Щепу бессмертья, раз уж в деле смертном
Не повезло: Фрейд снова на коне
Со всех копытных ног спешит ко мне
И пользует метафорой и метром.
Но все без пользы. Зигмунд ускакал.
Околевает в лампочке накал.
Тетрадь летит в ведро. А в тишине то
Лепечет, то щебечет, то поет
Но в этом хоре мне недостает
Того, чего в нем не было и нету.
(«Из тишины не выжмешь ни словца»)
И это как бы нехотя кровящее сквозь иронию болезненное, стыдливое признание трогает неожиданно сильней и чище, чем все истово разорванные на окрестных поэтических торсах рубахи.
И так (если бы о любви) обо всем. В текстах преобладает хамелеонная маскировка эмоций под бессердечие, отчужденность; не эмоций вообще, а личных чувств, переживаний, тем; этакая соленая и скупая, как мужская слеза, интонация. Проще отшутиться, чем открыть собственное лицо, обнаружить ранимость.
Вряд ли. Просто недостаток сантиментов,
пресловутый местный климат, холод рук
или вот еще отсутствие ферментов
Не пытался разобраться. Недосуг.
(«Да. Потом мы перебрались в город»)
И точка. И, неизящно выражаясь отвалите. Ничего не поделаешь: есть поэты соловьи собственных достоинств, недостатков, попоек, драк, постельных сцен; Дмитрий Коломенский не принадлежит к этому клану счастливых трепачей. Он мало говорит о себе, при том, что творчество его перенасыщено блестящими бытовыми, жизненными зарисовками, городскими пейзажными картинками никаких чрезмерно высоких материй, никакой оторванности от почвы, боже упаси, парения. Самый что ни на есть брутальный реализм:
На вырост выбранная жизнь
Трещит, а думал сшита крепко.
Так распирает этажи
Быт, разрастающийся репкой.
И то, что пахло новизной,
Известкой, штукатуркой, краской,
Уже впитало дух иной:
Картофельный, постельный, тряский.
(«На вырост выбранная жизнь»)
Тематика его творчества сложна и многокомпонентна, несмотря на внешнюю узость обозреваемого горизонта, где практически вся география перемещений город. Санкт-Петербург тут тяжел, давящ и отнюдь не светел поблекшим лоском имперской столицы. Даже воспетые прежними поколениями стихотворцев застывшие гранитные красоты приобретают в устах этого странного горожанина пугающую конкретику и живость, плотскую осязаемость.
Нас выжали из центра, чтобы там
Вольготней было львам, коням, мостам,
Решеткам и садам им стало тесно.
И было решено, что час настал,
А что за этим следует известно.
Ведь мы никто не бронзовые львы,
Не сфинксы с башней вместо головы,
Не монстры, догрызающие цепи
На Банковском мосту, не рябь Невы,
Не эрмитажные разводы сепии.
Мы прах и тлен, белковые тела
(«Ульянка»)
Недурное и, мягко сказать, непраздничное видение парадного фасада Северной Пальмиры. Зато когда вникаешь в эту черную урбанистическую романтику, становится совершенно понятно, почему и вся книга в целом носит заглавие «День города» название, хранящее на себе все ту же печать (и печаль) отстраненного наблюдения. И нет даже попытки сказать: «я и город» или «город и я» в зависимости от уровня самомнения; звучание Петербурга извне настолько мощно, что любая волшебная скрипка хоть на мгновение, но подстроится в лад. Кстати, на свои кочевья по городу Дмитрий Коломенский не поскупился выделить целый раздел под сакральной вывеской «Переезд»: сперва из пригорода в город, затем в центр, а вскоре из центра на окраину. И опять в описании странствий та же негромкая ирония, но и та же, прямо скажем, трагическая нота оторванности от тепла:
Приспосабливаюсь легко,
Прирастаю к любому дому,
Но не домом. Меняю запах
И привычки. Пью молоко.
Не умею жить по-другому.
Мы устроим свой быт, мы будем
Жить как люди. И даже мне
Время выделит личный кокон.
(«Переезд. Опять переезд»)
И что о нем, собственно о нем, кроме переезда, скитаний по городу? Путевые заметки Крым, Карелия, кое-где определенное местоимение «ты», иногда ребенок, попытка мемуаров («Я ведь, правда, был молодым я помню»), когда досадливое, когда и нежное поминание «провинции». Автор, конечно, отражается в своих стихах, как в реке, но так смущенно, бочком, с краю, сквозь рябь словно всерьез не пожелал подойти, склониться, отслоить зеркального двойника.