В эпоху, когда правит слово «коммуникация», когда в течение нескольких секунд можно получить доступ к неограниченному объему информации, мы жалуемся на потерю контакта со своим телом и другими людьми. Мы страдаем от глубокого одиночества, страдаем от того, что больше не прикасаемся друг к другу, страдаем от «виртуализации» чувств, выражения эмоций и чувственности. СПИД пробудил в нас такой уровень осторожности в сексе, что отношения между людьми таят в себе семя страха и вынуждают нас лишь к поверхностному контакту; наши тела едва ли имеют шанс войти в огромное пространство космической игры со всей страстностью и креативностью.
В один прекрасный день мы, несомненно, избавимся от этого фантома и познаем новый период сексуальной эйфории, безумия, радости, удовольствия. Затем эта вздымающаяся волна тоже превратится в более спокойные воды под влиянием какого-то еще неизвестного события или просто истощившись.
Итак, обречены ли мы непрестанно колебаться между этими двумя путями? Почти в каждом человеке, которого я встречаю, есть глубокое интуитивное знание о том, что существует третий путь. Мы слишком много страдали от фанатизма, насилия и изоляции; мы постепенно открывали себя миру и его разнообразию.
Сегодня мужчины и женщины ищут путь, который воссоединит эти противоположности с подлинной любовью и принятием всего богатства, которое несет в себе каждый человек.
Глава 2. Третий путь
В первые века нашей эры мистический путь, который восходит корнями по меньшей мере к 3000 году до нашей эры, произвел революцию в индуизме и некоторых школах буддизма. В то время все эти традиции были пронизаны крайним пуританством и поразительным исключением женщин на высших уровнях.
Этот третий путь называется кашмирским шиваизмом. Зародившись в долине Инда пять или шесть тысяч лет назад, он пережил впечатляющее развитие в Кашмире и Уддияне (соседнем царстве) и достиг своего апогея между VII и XIII веками нашей эры. Тибетские и китайские учителя буддизма и индусы различных традиций пришли напиться из этого источника, тесно связанного с йогинями женщинами, обладающими знаниями, которые учили пути целостного человека, и с сиддхами реализовавшимися или совершенными мужчинами и женщинами.
Этот несравненно более глубокий и тонкий путь не имеет ничего общего с продуктом, который Запад коммерциализировал под названием «тантра». Это путь, по которому человек развивается через чувственность и сознание. Он противостоит как гедонистическому сексуальному поиску, так и аскетическому духовному поиску, потому что он воссоединяет всю личность. Я предлагаю вам познакомиться с этими глубокими учениями, чтобы вы смогли узнать, как применять их на практике в повседневной жизни обретая радость, экстаз и независимость через присутствие в реальности.
Можно ли это назвать совершенным знанием
Если человек не освобождается, наслаждаясь чувственными удовольствиями [II]?
Так поет Сараха, один из буддийских учителей, живший где-то между II и VII веками. Сараха стал учеником йогини, достигшей совершенства в искусстве пускать стрелы в сердца людей. Она принадлежала к школе сахаджия «пробужденным адептам спонтанности». Возвращение чувств, желаний, страстей, эмоций и сексуальности духовному существу это самое глубокое и смелое внутреннее приключение, которое когда-либо представляли себе эти буддийские, индуистские и кашмирские тантрические учителя.
Вначале тантрическое движение отделилось от пуританских ортодоксальных традиций буддизма и индуизма. Оно породило таких великих учителей философов, поэтов и художников, что их творчество оказало глубокое влияние как на различные буддийские школы Большой колесницы, так и на индуизм. Многие известные учителя прошлого осторожно разделяли тантрические взгляды. Например, философ и представитель веданты Шанкара был тантрическим учителем. Такие индийские мыслители, как Рамакришна, Шри Ауробиндо, Вивекананда и Рамана Махарши, тоже были тантристами. Весь тибетский буддизм в своей основе тантрический; китайский чань-буддизм до такой степени пропитан тантризмом, что учитель Юань-Чао заявляет, что «тантрическая практика была венцом чань-буддизма» [III]. Дзогчен в равной степени повлиял на кашмирский шиваизм и подвергся его влиянию.
Христианство, иудаизм, ислам, буддизм Малой колесницы и индуизм учат нас тому, что мы должны отказаться от желаний и страстей или сублимировать их, чтобы заниматься духовными поисками. Эта пуританская позиция исторически сопровождалась частичным или полным отсутствием женщин на высшем уровне уровне передачи и обучения.
Христианство, иудаизм, ислам, буддизм Малой колесницы и индуизм учат нас тому, что мы должны отказаться от желаний и страстей или сублимировать их, чтобы заниматься духовными поисками. Эта пуританская позиция исторически сопровождалась частичным или полным отсутствием женщин на высшем уровне уровне передачи и обучения.
Однако различные тантрические школы полностью отвергают весь формализм, догматизм, пуританство, исключение женщин и существование каст. Они помещают духовный и мистический пути в социальный контекст, устраняя все различия между людьми. Я верю, что эта глубокая революция приведет к беспрецедентному расцвету творчества в мистической, научной и художественной сферах, который позволит каждому человеку вновь обрести единство, полностью приняв свою природу.
Учителя этих школ не только не восхваляют эгоистический поиск удовольствия, но и поощряют нас посредством утонченного, но основанного на игре обучения не отсекать ничего, что делает нас людьми, чтобы мы могли найти мудрый способ жить своими желаниями и страстями, доводя их до высшей точки накала. Привязанности и страдание исчезают, когда, как поет Сараха:
Чувственные способности ослабевают,
И понятие «Я» разрушается.
Таково врожденное тело [IV].
Именно этот путь без отрицания и трансцендентности я исследовал в течение тридцати лет, сначала с тибетским учителем Калу Ринпоче, затем с учителем кашмирского шиваизма йогиней Лалитой Дэви. Я получил разрешение от последней передать вам этот прямой и широкий путь, путь осознания «Я» (Пратьябхиджня).
Воссоединение желания, чувств и страсти с духовностью единственное серьезное противоядие от религиозного и сектантского безумия или от типичного материализма, потому что ничто так не пугает их приверженцев, как эти слова и связанная с ними интенсивность переживаний. Эти люди испытывают священный ужас перед всем, что нельзя контролировать, захватить или подчинить. И сегодня наше желание, наша страсть обрести абсолютную свободу, любовь и полноту жизни, не будучи связанными по рукам и ногам. Мы хотим оставить позади нашу наследственную вину и полностью принять тело: это наша единственная дверь в бесконечную реальность. Без тела мы были бы ничем. С ним мы можем быть всем.
Американский этнолог Грегори Бейтсон также отважился исследовать эту сложную территорию, которая сегодня очаровывает многих ученых. Как пишет Бейтсон
Она состоит в исследовании того, есть ли разумное и обоснованное место для религии где-нибудь между этими двумя кошмарами (материальным и сверхъестественным) бессмыслицы Я считаю общепринятые представления о разуме, материи, мышлении и материализме совершенно неприемлемыми. Я отвергаю современный материализм так же решительно, как и модное стремление к сверхъестественному [V].
Глава 3. Ностальгия по целостности
Одна из причин наших страданий заключается в том, что в глубине души мы испытываем своего рода ностальгию по целостности, которая иногда проявляется с огромной силой не только в младенчестве и юности, но и в зрелом возрасте. Это мощное чувство единения с миром обычно трактуется негативно. Взрослые говорят о грезах наяву, о рассеянности, о более или менее сомнительных и неустойчивых состояниях слияния. И, к сожалению, это, в общем, так и происходит.
Все мы время от времени переживаем то, что принято называть кризисами, в ходе которых мы вновь сталкиваемся с этой мощной ностальгией. Все, что с силой захлестывает нас, что заставляет нас сомневаться в нашей хорошо организованной жизни, что увлекает нас, что глубоко трогает нас, что заставляет нас осознать наши пределы, может оживить это состояние целостности или подчеркнуть его отсутствие, вызвав беспокойство. Во время этих кризисов мы будем чувствовать себя уязвимыми, но чрезвычайно живыми, и именно это ощущение того, что мы снова пьем из этого вибрирующего источника, подтолкнет нас к совершению иногда полезных, иногда нейтральных, иногда катастрофических действий.
Это чувство, эта потребность в свободе, этот «кайф» мы называем страстями, и хотя мы знаем, что они возвращают нам жизнь, они обычно вызывают в нас определенное чувство вины, которому сопутствует социальное неодобрение, как будто жить значит постепенно привыкать к удушению, к медленной смерти. Никто, даже образцы добродетели, не может избежать этих толчков, этих катаклизмов, и если чаще всего они неверно истолковываются, то только потому, что все мы знаем, как чудесно быть пробужденным страстями от оцепенения. Те, кто утратил это состояние благодати, первыми осуждают жертв этих внутренних землетрясений, и их неправильное понимание передается из поколения в поколение.