Мост через реку. Гудки машин, сбившихся в «пробку». Сын приникает к окнам: скоро начнется ряд магазинов, «где машины продают».
И вдруг Достаточно далеко от нас, на обочине, по жуткой непролазной грязи, которую не решился преодолеть даже бодрый уазик, я увидела одинокую фигуру. Безногий человек, старательно работая руками, двигался на инвалидной коляске куда-то вперед.
Что делать? Выбежать? Отдать ему свою безнадежно женскую куртку? Раскрыть над ним зонт и идти рядом с ним, увязая в грязи, сколько-то сотен метров до ближайшей крыши? Я уже было решилась на последнее, но «пробка» внезапно двинулась, и двинулась быстро, и те самые сотни метров отделили нас от инвалида, в одной майке под проливным дождем преодолевавшего грязевые валы. И напрасно я, выставив голову под ливень, пыталась его разглядеть.
Сколько раз в этой жизни я повторяла молитву исповедника отца Михаила Труханова «Боже, будь со мной!». Сколько думала о том, что Он здесь, рядом. А сейчас Он и был рядом в образе того несчастного, одинокого человека на коляске. Ведь говорил же Он: «Так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне». Но я почему-то не выпрыгивала под разверзшимися тучами с радостной мыслью: «Господь мой и Бог мой!», не мчалась по дороге к Нему, не раскрывала над Ним зонт, не согревала одеждой. А с каждой минутой удалялась от Него.
Потом был монастырь, родимая Иверская и мой стыд перед ней. Мощи святого Александра Чагринского, которого я столько просила о многом и он не оставлял. Сегодня его праздник, мощи убраны белыми цветами, а храм дышит тяжким запахом лилий.
Потом был другой человек под дождем в инвалидной коляске, который уже узнаёт нас на этом участке дороги, привычно подъезжает к машине и говорит много хороших пожеланий, пока я лезу в кошелек, а потом мы долго желаем друг другу Божьей помощи. Он рассказывал, что у него есть родные, которые его моют, кормят и не обижают. Сегодня он, промокший насквозь, просто взял купюру, сказал «Счастья!», проехал вдоль ряда машин еще пару раз и скрылся в дверях магазина, мастерски въехав в проем.
А я думала только о Благой Вратарнице. Как Она, стоя у дверей Неба, видит Своего Сына, крутящего колеса инвалидной коляски под проливным дождем. И равнодушно удаляющуюся машину человека, который только что призывал Ее словами акафиста.
Не предавать
Состояние было нешуточным. Мне повезло: когда муж привез меня к врачу, тот как раз отправлял по «скорой» женщину с таким же случаем. Меня без обследования усадили рядом с ней в «газель», вручили грелку со льдом, и поехали.
Холодно куда эту грелку? Сюда? Сюда? неопределенно ткнула я рукой куда-то в свой бок.
Сюда, подмигнула мне соседка и указала на кушетку. Часто я проваливалась в забытье, и думалось только об одном: что я обещала купить ребенку плед с веселым Валли. И не купила, и уже могу не купить.
Молодая, совсем юная врач в приемном шутливо протянула: «Вы куда мне столько женщин на ночь понагнали?» И вскрикнула, обернувшись ко мне: «Анализы, срочно!»
Всё как в тумане: операция, капельницы, катетеры, мое обещание уплатить за наркоз, как только высплюсь, смех докторов Опросы остальных трех пациенток об абортах:
Три!
А у меня четыре!
А мне вообще восемьдесят лет, сами на диагностическое пригнали и еще что-то спрашиваете!
Трели телефонов, звонки в приемной и наконец сон
Утро.
Встала. Стою? Отлично. Можно пройтись.
Первый этаж. Успокоить уборщицу, что не собираюсь ни падать, ни курить. Впрочем, стоит повернуть обратно: ноги совсем не держат, мутит.
Там, где видна дверь на улицу, я остановилась. Кто-то будто командовал: обернись!
К окошку регистратуры подходила молоденькая девочка.
Таинственный кто-то продолжал: «Она пришла на аборт».
Что за глупости! Галлюцинации? Вот тебе и хороший наркоз Но в сердце появилась щемящая тревога, она не уходила. С каждой секундой росла уверенность: да, здесь проходят сотни женщин, кто посещает родных, кто на обследование или анализы, но именно эта пришла на аборт.
Я понимала, что должна двинуться к ней. Что надо остановить. Тем более что приходилось это делать часто. Не всегда меня слушали, бывало и убегали, и ругались, и шли в другой день, но попытаться стоит всегда.
Но болел живот, болела голова, в глазах будто повисла пленка, ноги подкашивались а в сердце заболело малодушие.
Но болел живот, болела голова, в глазах будто повисла пленка, ноги подкашивались а в сердце заболело малодушие.
«Куда? А если она вовсе не на аборт? А как ты в полуобморочном состоянии будешь с ней разговаривать? Тоже мне, агитаторша с зеленым лицом!»
Ноги совсем ослабли, я вцепилась в дверной косяк, уткнулась в него носом. Пока собиралась с мыслями девочки уже не было.
Так, вот ты где! подскочила врач. Кто разрешал вставать самой? Ходишь тогда марш на анализы!
Когда я вернулась, в нашей палате были, кроме оставшихся с ночи, еще две женщины. Одна лет сорока пяти, а другая та самая девочка. В халатиках и с ваточкой у локтевого сгиба.
Старшая докладывала, смеясь:
Нет, какое там оставить! У меня сын на днях женится, а я тут беременная? Нет, сейчас сделаю аборт и побегу к свадьбе все собирать!
Младшая не говорила ни слова.
Вы носите брата для своего сына? спросила я.
Женщина замолчала.
Начался разговор. Долгий, мучительный. Споры, убеждения. Слишком хорошо было понятно: поздно. Когда в сапогах и в регистратуре еще можно. Когда в халате и с ваточкой решение уже принято. Женщине просто жалко денег, жалко руку под ваточкой, жалко времени переобувания в тапочки. Это те ритуалы, которые дают понять: все уже сделано, осталось чуть-чуть. Зря, что ли, принесла халатик?