Но не прошло и трех дней, как Александра Николаевна Гирник, недавно отвергнувшая Ленинскую библиотеку за ее дурно пахнущие нравы, уже звонила в серенькую дверь на неприметной московской улочке, которую и нашла-то с трудом. Ее ждали. Перед ней выросла фигура, так по-военному сочетающая в себе силу и стать, что позднее она, сколько ни старалась, не смогла вспомнить, в мундире был тот субъект или в штатском. Виделся в мундире. Мундиры, вообще армию Шура презирала, ей в военщине претило все, даже высокие понятия о чести в воинском исполнении теряли для нее цену. Она признавала только личную, свободную честь в пресловутых «неволе и величии солдата» слишком бьет в нос первое, чтобы можно было уважать второе.
Но тот, кто ее встретил, был столь мужественно и вместе с тем интеллигентно красив, что воинствующая пацифистка чуть не забыла о своих предубеждениях. У офицера были седые виски, очень внимательные но без намека на сверлящую назойливость светлые глаза и мягкие джентльменские манеры.
Где же нам побеседовать? задумчиво протянул он. Здесь прихожая, неудобно. Будут мешать. Если вы не против, давайте поищем свободную комнату. У нас тут настоящий лабиринт, поэтому, если позволите, я пойду впереди. Буду вашим Вергилием.
Вергилием! С ума сойти!
Лестница вела почему-то вниз, и довольно глубоко. Потом начались коридоры, повороты, двери. В некоторые из них офицер заглядывал мимоходом и, качнув головой, шел дальше. Все было серо, тесновато, лампы горели тускло. Гирник шла следом, с каждым шагом преисполняясь одним единственным желанием: выйти отсюда и никогда больше не входить.
Почему? Эти серые электрифицированные норы дышали не жутью, а прозаической скукой. Ничьи приглушенные стоны не доносились из-за дверей. Вергилий, перед каждым поворотом оборачиваясь к своей спутнице со сдержанно-галантным жестом, был все так же хорош. А в ней росло отвращение, смешанное с легким дрянным страшком.
Зато Шура успела собраться. От двойственного чувства, с каким она только что нажимала на кнопку дверного звонка, и следа не осталось. Извивы длинного беззвучного коридора иррациональным, но чертовски убедительным способом в два счета объяснили ей: ведомство, дуреха, никакая не абстракция. Не надо здесь работать. Даже уборщицей. Здесь нельзя быть. Лучше всего, если удастся сделать так, чтобы он сам ей отказал. В противном случае откажется она. Найдет повод. Сразу или потом, по телефону Внимание! Начали.
Насколько мне известно, вы хотели бы у нас работать, Александра Николаевна?
Да, я ищу работу.
Вы лингвист?
Нет, у меня специализация литературоведа. Но со временем я, вероятно, могла бы освоить и лингвистику.
Обидно. Это препятствие, хотя Скажите, вы случаем не член партии? Это могло бы упростить нашу задачу.
Нет, что вы! Я даже не в комсомоле, как бы невзначай вырвалось у нее.
Вот как? его глаза вспыхнули, но это была сотая доля секунды. Редкий случай. Не будет нескромностью, если я спрошу, в чем причина? Ваши убеждения?..
Последняя фраза прозвучала упоительно. Она была бархатной, шелковой, атласной. Почтительности, с коей офицер позволил себе поинтересоваться образом мысли собеседницы, хватило бы, чтобы удовлетворить убеленную сединами королеву. Но могла ли оценить подобные тонкости желторотая недотепа, обалдевшая от восторга перед роскошным мужчиной?
Ну какие в этом возрасте убеждения? пропела Шура. Детская бравада, только и всего. В комсомол же вступают пятнадцати лет, всем классом, а я была такая оригиналка, мне нравилось показывать, что я не как все, я еще подумаю. А потом, в университете, уже и поняла, что лучше бы вступить, но тут, напротив, стало как-то неловко это затевать, когда ты одна, прочие-то давно там Глупо, конечно! она одарила его самой доверчивой улыбкой, какую могла изобразить.
Да, это вы зря. Понимаете, вы и не лингвист, и не комсомолка сразу два серьезных недочета. Если бы хоть что-то одно Жаль, конечно: у нас и оклады высокие, и условия, и жилищный вопрос мы быстро решаем, все, знаете ли, потому, что очень не любим, когда от нас уходят Но боюсь, мне не следует вас обнадеживать.
Шура встала, улыбнулась еще раз в меру грустно:
Что ж поделаешь? Выходит, я напрасно вас побеспокоила.
Я провожу.
Опять они долго шли по коридорам мимо молчаливых дверей, по лестнице, теперь вверх У самого выхода, прощаясь, он тоже усмехнулся. И послал парфянскую стрелу:
Да, это вы зря. Понимаете, вы и не лингвист, и не комсомолка сразу два серьезных недочета. Если бы хоть что-то одно Жаль, конечно: у нас и оклады высокие, и условия, и жилищный вопрос мы быстро решаем, все, знаете ли, потому, что очень не любим, когда от нас уходят Но боюсь, мне не следует вас обнадеживать.
Шура встала, улыбнулась еще раз в меру грустно:
Что ж поделаешь? Выходит, я напрасно вас побеспокоила.
Я провожу.
Опять они долго шли по коридорам мимо молчаливых дверей, по лестнице, теперь вверх У самого выхода, прощаясь, он тоже усмехнулся. И послал парфянскую стрелу:
Не огорчайтесь. Возможно, мы вас еще найдем.
«Не тебе, соплячка, хитрить со старым волком», мысленно перевела Шура.
Приключенье в современном стиле, Беренберг лениво прикрыла тяжелые веки. И что, теперь ты опять отправишься скитаться?
Может быть и нет. Аня Кондратьева обещает сосватать меня в какой-то Учебно-методический кабинет. Маленькое такое заведеньице в Марьиной Роще. Ее новоявленный супруг там редакторскую группу возглавляет.
Значит, история с Зитой не сделала вас врагами?
Обошлось.., имя Зиты напомнило: есть шанс бегства, перемены, свободы. Слушай, Евгения, мы-то нет, а ты в крайности могла бы уехать. Должно быть веселее, если на дне сундука спрятан еще и этот ключик.
Нет. Никаких запасных ключиков. Для меня жизнь возможна только в России. Или нигде.
Гирник не спрашивает, почему. Вопрос вертится на языке, но, похоже, он касается интимных тайн души. А у них не принято вторгаться туда, куда не приглашали. Их дружба не по-русски, не по-студенчески церемонна. Даже взбалмошная Татка на свой манер чтит законы этого горячего дистанционного общения, установленные в молчании, но ощущаемые остро. Непреложные.
Только мелькнула немая догадка: Блок?.. Его одержимость Россией?.. Для Евгении он не просто любимый поэт. И его толстенное старое издание в картонном переплете, вместившее чуть не все им созданное в один том, для нее не просто книга. Говорят, когда этот Блок куда-то запропастился, Евгения, на шестом месяце беременная Анной, невозмутимая, высокомерная Евгения с искаженным лицом металась по общежитию, врывалась в комнаты даже тех, кого обычно знать не желала, спрашивая с безумной мольбой: «Кто?.. Где?.. Отдайте!..»
Книга тогда нашлась, вон он, знакомый переплет. Шуре не по себе от всего этого. Она тоже долго сходила с ума от Блока, да и теперь Но чтобы так никогда.
Глава VIII. Кто громче крикнет «Жопа!»?
После бурь, сотрясавших ЦНИИТЭИ, Учебно-методический кабинет, сокращенно УМК, прижившийся на первом этаже старого школьного здания, казался обителью тишины. Занимал он всего три небольшие комнаты: в одной так называемые редакторы, весьма далекие от редакторской деятельности, в другой методисты, вероятно, не более соответствующие своему названию, третья служила директорским кабинетом. Платили здесь ту же сотню, но без премий, и еще каждому редактору полагались две пятидневные командировки в квартал, о которых надо было писать совершенно одинаковые отчеты.
Редактуры как таковой не было, если не считать одной тонюсенькой брошюры примерно в полгода. Речь в этих четырех-шестистраничных изданьицах шла о подготовке рабочих кадров на предприятиях, подведомственных министерству, к которому принадлежал УМК. Брошюрки были почти такими же одинаковыми, как командировочные отчеты. Шуре за полгода доставались не одна, как требовала бы справедливость, а две брошюры, что, разумеется, было беспардонной эксплуатацией. В роли эксплуататора выступал анькин муж, он же был и благодетелем, устроившим ее сюда. Сам он причитающихся ему брошюрок редактировать не желал. Из принципа. Михаил Байко был ненавистником «совдепии» и отказывался на нее «ишачить». Он разглагольствовал об этом гулким внушительным басом, нимало не стесняясь, и, к чести формально подчиненной ему редакторской группы, никто не настучал.
Не считая Шуры, редакторов было шестеро, и она мысленно сразу разделила их на пары: Первый поэт и Второй поэт, Первый журналист и Второй журналист, Первая дама и Вторая впрочем, нет: одна чересчур помята для дамы, другая не в меру вертлява. По размышлении наша героиня нарекла их Дуэньей и Субреткой.
Публика здесь собралась не без претензий. Только каприз судьбы мог загнать такую компанию в этот тихий закут, столь же безмятежный, сколь бесперспективный. Вопиюще, то бишь веселяще, утешительно разношерстная, она отсиживалась здесь, не ссорясь, будто разные звери на плывущей невесть куда льдине.