А 1961год принес мне великую радость и откровение. Однажды на гастролях в Свердловске (Екатеринбург), после концерта ко мне подошел человек в военной форме, «хотел познакомиться с девушкой-флейтисткой». Рассказал о себе, расположил нас своим вниманием и эрудицией, а меня к откровенности. Именно в этот период я стала сильно «шевелиться» в поисках отца, и душа была переполнена именно этим. Узнав, что этот человек был близок к литературным кругам, не выдержала и рассказала ему о своих поисках. Он пообещал в Москве обо всем разузнать. И сделал ЭТО.
Вскоре я получила информацию: Да, Арсанов освобожден, живет в Грозном, председатель правления союза писателей, «если хотите его видеть, было сказано, поторопитесь: ему 70 лет, и он очень болен». Была приложена маленькая фотография из личного дела. Нечего и рассказывать, что со мной происходило
Надо признаться, что никогда не забывала папу Костю. В положенный срок, я получила паспорт с указанием отчества «Константиновна». Пока училась в училище, на каникулы одна ездила в Казань, где жила семья брата Игоря (Орик это домашнее) и куда переехал папа Костя, расставшись с Муромом. Летом, как вся казанская интеллигенция, они жили в складной самодельной дачке на берегу Волги, которой, конечно же, я была покорена. Мне все время хотелось ее переплыть (тогда Волга еще не была разлита), но быстрое течение не давало. Зато, когда мы на моторке оказались в месте слияния Волги со Свиягой, уверенная в своих силах ведь я хорошо плавала внезапно нырнула в волго-свияжское волнение. Конечно, пришлось покорно выслушать крепкие упреки, ведь за меня отвечали. Но все же встреча с довольно большой водой состоялась (а с настоящим морем, Черным, встретилась через пять лет и вот уж отвела душу-то!)
И вот папа, настоящий. Он есть, и еще не знает обо мне. Как теперь быть? У меня есть адрес, но нет уверенности, что мое письмо придется кстати, что я не подведу его, да и маму тоже (от нее держала в тайне). Может быть, у него семья, я ничего не знала. Носила черновик письма при себе. Наконец, отправила, вроде бы с соблюдением необходимой этики. Я не умела тогда молиться, но теперь-то понимаю по существу я вся была в молитвах. И вот, сначала телеграмма: «Получил Ваше письмо, ждите мое заказное». Оно довольно быстро пришло, и это была поэма, которая позднее была мною описана в первой же книжке, открывшей мне тропинку в писательскую среду.
Мы счастливо встретились (мне было 23 года). Много часов он рассказывал мне подробности ареста, об отмене расстрела «тройкой» (благодаря соратничеству с Кировым), о реабилитации и работе на поприще развития культуры чеченского народа. Являлся представителем республики в Москве. Приятно было обнаружить наше с ним сходство, и внешнее (кроме роста он был высокий, да и нос мой был скорее вздернутый, а у него с горбинкой, зато оба голубоглазые), и душевное (оба доверчивые, добряки и романтики), и папа тоже хорошо говорил по-немецки, да еще на баварском диалекте (дореволюционная эмиграция).
Еще о «писательской среде». Папа настоятельно рекомендовал мне именно это (т.е. соответствующий факультет, и даже звал в Грозный, на что не могла решиться). Он ссылался на мое к нему «содержательное» письмо, но я не соглашалась, трусила, ощущала себя неполноценной, недообразованной, несостоявшейся. А он в свою очередь не одобрял мой, так сказать, политический выбор: окончив еще перед МГУ курсы министерства иностранных дел (стенография, машинопись, иностранный язык, основы дипломатии, делопроизводство), я получила приглашение к ним на работу. Тогда мне это импонировало, привлекало именно МИДовское, взаимоотношения между государствами. «Мне бы не хотелось, говорил папа, чтобы ты отдавала себя этой машине». Еще в студенческие годы в Петербурге он активно участвовал в революционном движении. В советское время также активно работал и при центральном правительстве, и на Северном Кавказе, сотрудничая с Кировым, Крупской, но продолжал верить в непогрешимость Сталина, даже находясь в ссылке.
Мы расстались. Я пообещала приехать в Грозный, и мне этого очень хотелось. Кстати, жил он один. Жена была русской, художница, умерла во время ссылки (ей, за ним последовавшей, он трогательно посвятил свою первую книгу). Но у меня началась не очень легкая подготовка в первую командировку в Берлин, в наше посольство. Вот тут-то я непростительно промахнулась: инертность, нелепая боязнь затормозили и не сподвигли меня съездить перед командировкой к отцу
Мы расстались. Я пообещала приехать в Грозный, и мне этого очень хотелось. Кстати, жил он один. Жена была русской, художница, умерла во время ссылки (ей, за ним последовавшей, он трогательно посвятил свою первую книгу). Но у меня началась не очень легкая подготовка в первую командировку в Берлин, в наше посольство. Вот тут-то я непростительно промахнулась: инертность, нелепая боязнь затормозили и не сподвигли меня съездить перед командировкой к отцу
Командировка длилась три с половиной года. Общение с папой перешло в эпистолярное, он всегда мне писал, я ему отвечала, и накопилась довольно значительная и свято хранимая стопка его писем. Забегая вперед, скажу, что вскоре после моего возвращения из Берлина папы не стало. Мое обещание повисло и осуществилось в первый раз лишь в 1996 году, уже без него. Я надолго сникла.
Итак, вновь Германия
В целом пребывание в этой стране, помимо основной работы, дало мне и собирание материалов и впечатлений. Год 1962-й. Берлин отстроенный. С первых дней ходила одна по разным местам, вспоминая разрушенный город и рискуя навлечь на себя от наших если не подозрения (что она себе позволяет?), то удивление, не дружественное. Но я была уверена в себе, и четко понимала, чего не следует делать. Ездила не только с экскурсиями, но иногда и приватно по разным интересным историческим местам. А однажды удалось даже съездить в Галле, город детства, побывать на нашей улице Schleiermacherstrasse. Вот она-то действительно вся была под липами (в Берлине наше посольство, так же, как и университет, находятся на улице «Unter-den-Linden», т.е. под липами). Как только мы вышли из машины, этот запах тут же хлынул на нас. И с тех пор все годы июньско-июльские благоухания липовых аллей дают мне, помимо любимого физического чувствования, волнующие воспоминания.
Но было нечто, что несло огорчительное настроение, вызывало досаду. Мы, люди, и даже страны, уже привыкли тогда к послевоенному разделению побежденной Германии на зоны. Это было логично с точки зрения стран-победительниц. Но не берусь обсуждать здесь и анализировать политические итоги второй мировой войны. А вот о разделении Берлина не могу не сказать. Это представлялось мне ошибкой, повлекшей не мирные обстоятельства у обеих сторон. Были насильно разделены семьи, нарушены родственные и иные связи, много расстрельных преследований. И, конечно же, соответствующие настроения в народе. Ужаснее всего политическое и военное нагнетание. И что еще того хуже участившиеся неонацистские вылазки. Слава Богу, эта нелепая, грубая ошибка, Стена, исправлена. И не стоит забывать, что именно из Германии устами канцлера Вилли Брандта, антифашиста, от всех немцев, перед всем миром было объявлено слово покаяния за развязанную мировую войну. Любое покаяние, как это ни трудно, начиная с детского «прости, я больше не буду», возвышает провинившегося, не правда ли?
Через несколько лет защитила дипломную работу под названием «Неонацизм в Западной Германии». Мне настоятельно предлагали взять тему о культурной революции в ГДР. Конечно же, мне не хотелось копаться в этом. Какая революция? Культура есть культура. И в той же ГДР ее предостаточно: Один Дрезден, Лейпциг, Веймар что стоят. Но революция? До сих пор непонятно. Возможно, я не права.
***
Последний, дозамужний отпуск я провела в Эстонии, где жил со своей семьей мой второй муромский брат Сергей Черниловский. Окончив Тартуский университет, он работал, кажется, в органах ГБ. Вспомнила об этом (1973 год) потому, что, по примеру некоторых моих знакомых, мне хотелось забраться на какой-нибудь островок Балтийского моря, наплаваться и отдохнуть без многолюдья (готовилась вслед за этим в мидовскую командировку в ООН (Нью-Йорк). Но для «островка» необходим был пропуск, в чем и помог мне брат Сережа. Вместе с Ириной, близкой подругой-сослуживицей, мы попали на остров Сааремаа, в небольшой городок Кингисепп (есть еще и под Питером одноименный). Я блаженствовала и, видимо, подвела Иру, привыкшую к комфорту, а мы кое-как нашли жилье. На пляже никого русских. Войдя в воду, ощутила так любимую мной свободу, и хотелось, нырнув в водное лоно, плыть и плыть туда, подальше. И вдруг сугубо русское: «Девушка, не боитесь одна?» омрачило мою свободу, никакого мужского компонента отдыха мы не предполагали. Как назло, было все еще мелко, что мешало нырнуть и спрятаться под водой. Рискнув, бросила через плечо что-то типа «не ваше дело, до свидания», нырнула и пошла почти руками по дну. И наконец, как мне показалось, пришел момент всплывать. Да, путь был свободен, позади тоже никого. Плыву, плыву и вдруг передо мной резко выныривает голова с улыбкой до ушей и огромными, обезоруживающе добрыми глазами. Застигнутая врасплох и поняв, кто это, я почти засмеялась, а это означало мир.